В голове Константина роились и многие другие мысли, порожденные постоянно усиливающимся напряжением от долгого ожидания. Сквозь мучительное чувство страха, вызванного осадой, и переживания за Ямину пробивалось иное чувство, которое было сродни предвкушению чего-то значительного и напоминало едва ли не радостное волнение. В сложившихся обстоятельствах этому не было никакого объяснения. Но такое чувство у него явно имелось. Где-то в глубинах его рассудка, в промежутке между сознательным и подсознательным, мелькало понимание того, что события развивались так, как им и следует развиваться, и… и что вскоре должно произойти что-то значительное.
Вот так он лежал, предаваясь напряженным размышлениям. Его лоб был влажным от холодного пота, а в глазах щипало от сухости и зуда. И тут вдруг он заметил в своем теле какую-то перемену, правда пока на уровне ощущения, которого он не испытывал уже много лет. Как только Константин обратил на это ощущение свое внимание, оно, растолкав в сознании принца заслонявшие его переживания и мрачные мысли, вышло вперед и громко заявило о себе. Его появление вытеснило все остальное, и мысли Константина сконцентрировались исключительно на этом ощущении.
Ему вспомнилось, как, будучи маленьким мальчиком, он частенько, проснувшись утром, обнаруживал, что одна из его рук сильно затекла и стала как бы мертвой. Она лежала поперек его лица или груди, и ему приходилось, если подобное случалось, убирать ее в сторону другой рукой. Он начинал ворочаться в постели – иногда с большим трудом из-за «безжизненности» этой его конечности, – пока к той не возвращалась способность шевелиться и что-то чувствовать. При этом способность к движению возвращалась к руке довольно медленно, по мере того, как теплая кровь устремлялась бульшим потоком к кончикам пальцев и жизненные функции руки восстанавливались. Иногда «возвращение к жизни» было близко к агонии – или, по крайней мере, к странной смеси боли и удовольствия…
Затем мысли Константина на некоторое время как бы сами по себе переключились на воспоминания о матери. Она ушла из его жизни слишком давно, чтобы он мог вспомнить ее лицо. Однако он помнил гладкие, прохладные ладони и ласковые слова, а также цветочный запах ее волос и кожи, который он вдыхал, когда она наклонялась над ним и целовала его.
Никто о ней даже и не упоминал, причем уже давным-давно. Она была для его отца не женой, а любовницей. Ее статус в обществе, предполагал Константин, исключал возможность заключения официального брачного союза. Ценность имел только ее мальчик, ее сын. Она поначалу ухаживала за ним – возможно, в качестве няньки, – пока он не достиг возраста, в котором ему уже было пора начинать получать образование, и тогда течения придворной жизни унесли его прочь от нее. Или ее от него.
Он лег на спину и попытался вспомнить, как звучал ее голос. Она услышала, как он испуганно вскрикнул, когда впервые обнаружил, что его рука стала «мертвой», и, подойдя к нему, решила возникшую проблему в такой форме, которая была для него понятной и запомнилась ему на всю оставшуюся жизнь. Она стала гладить и успокаивать его и, взяв затекшую руку в свои ладони, ласково сказала:
– Твоя рука уснула. Давай подождем и посмотрим, что сейчас произойдет.
Сев на кровать рядом с ним – как она садилась потом еще много раз, – мать начала нежно массировать кожу и мышцы, заставляя жизнь вернуться в них…
Он лежал на спине и старался сосредоточить все свое внимание на ощущениях в нижней части его правой ноги. Там, где раньше на протяжении всех лет, прошедших с того момента, как он поймал Ямину, он не чувствовал вообще ничего, теперь возникло такое ощущение, как будто целая тысяча иголок покалывает его кожу. Ему снова вспомнились слова матери, и он подумал, что, если бы эта его конечность спала, он бы ее не чувствовал. Покалывание иголок означало, что она не спит. Такое ощущение могло возникнуть только в ноге, которая бодрствует.
Прошло уже несколько часов после того, как Джон Грант почувствовал «толчок» в спину (да не один раз, а больше десяти), но он тем не менее все еще никак не мог прийти в себя и начать воспринимать окружающий мир так, как раньше. До рассвета оставалось уже менее часа. Ему надлежало снова приступить к исполнению своих обязанностей, то есть патрулированию стен и наблюдению за поверхностью воды в сосудах, и он с ужасом подумал, что ему опять придется переключать свой рассудок на эту работу.
Во-первых, он чувствовал, что его тело – все его тело – окоченело и онемело. В его голове раздавался легкий гул, чем-то похожий на затихающую вибрацию стакана, по которому ударили ложкой. Ему казалось, что он завернут в невидимое одеяло, которое не позволяет ему правильно воспринимать то, что происходит вокруг. Он даже ущипнул себя за нос, попытался напрячь слух и внимательно огляделся по сторонам, но ему отнюдь не стало легче от предпринятых им действий.
А еще ему не давали всецело переключить свое внимание на окружающие его сейчас реалии мысли о Ямине. Он попытался сосредоточиться и представить себе последствия халатного отношения к своим обязанностям и несвоевременного реагирования на атаку турок, но ее миловидное личико неизменно появлялось перед его мысленным взором, словно лицо какого-то джинна.
Эти назойливые наваждения закончились лишь с первыми лучами солнца. С внешней стены донеслись крики людей, поднимающих тревогу. Он схватил меч и выскочил из караульного помещения. За ним последовали другие воины. Они побежали все вместе по ступенькам на верхнюю часть стены.
На мгновение ему показалось, что у него началась галлюцинация, которая являлась результатом какого-то сбоя в работе мозга и еще одним симптомом той странной психической болезни, жертвой которой, похоже, он стал. Затем снова послышались крики людей – все они показывали куда-то пальцем и с вопросительным видом смотрели то друг на друга, то на объект, вызвавший у них тревогу и, по-видимому, отнюдь не являющийся галлюцинацией.
Как раз перед внешним краем рва, нависая над крепостной стеной, на которой стоял Джон Грант, возвышалась массивная квадратная башня. Похоже, она была сооружена в виде огромного деревянного каркаса, который затем покрыли шкурами животных и обшили досками. От ее верха до самого низа виднелись амбразуры для стрельбы из лука, через которые можно было заметить двигающихся внутри башни воинов. Самое же худшее заключалось в том, что через верхние амбразуры этой башни турки теперь могли наблюдать за всем, что происходит на крепостной стене и в городе за ней.
– О Господи! – тяжело вздохнув, пробормотал Джон Грант.
