Впервые Невадо выглядел рассерженным. Его лицо, прежде не имевшее признаков возраста, внезапно постарело.
— Это древняя борьба добра со злом. Нельзя идти на компромиссы с Сатаной. Папа Пий ошибался. Церковь никогда не была так сильна, как в те времена, когда книг было мало, стоили они дорого и писались на языке, доступном только ученому братству. Хранить эти книги здесь было все равно что лелеять змею у себя на груди. Оставалось их уничтожить.
— Я и не подозревала, что церковь в вопросах сжигания книг столь разборчива.
Кардинал рассвирепел еще больше. Налившиеся кровью губы искривились в жестокую ухмылку.
— Всему свое время. Почему, вы думаете, я допустил вас сюда?
Адреналин был на исходе. Ник чувствовал, что скоро не выдержит.
— Мы сами добрались сюда.
— По-вашему, почему вам удалось найти спрятанную карту, лестницу, ведущую в башню? Неужели вы думаете, мы так погрязли в Средневековье, что даже не умеем запирать двери?
— Меня бы это ничуть не удивило, — сказал Ник.
— Теперь, когда мы выполнили поручение Папы Пия, самое подходящее время покончить с этой глупостью. Библиотека сгорит, и вы сгорите вместе с нею. Среди пепла будут найдены ваши кости, и вину за пожар возложат на вас.
— А почему вы не можете взять эту вину на себя?
Невадо поднял руки. Кожа у него была тонкая, как пергамент, а вены — как реки в половодье под ее поверхностью, но руки его не дрожали.
— Вы думаете, я стар и слаб? Я достиг многого, но еще не закончил свой путь. У меня остаются амбиции.
— Неужели уничтожение бесценной коллекции книг поможет вам стать Папой?
— Лишь немногим кардиналам из конклава станет известно о случившемся. А те, кто узнает, в большинстве своем порадуются. Им станет известно, что шайка международных преступников проникла в библиотеку с целью похитить рукописи, сопротивление охранников и монахов было подавлено, и остановить мерзавцев не удалось. Но они в своей жадности утратили осторожность — уронили сигарету. Бумага занялась — библиотека сгорела. Преступники не сумели выбраться из помещения, их тела обгорели почти до неузнаваемости.
— И мы и есть эта банда международных преступников?
— А почему нет? Человек, разыскиваемый за убийство в Нью-Йорке, компьютерный специалист, сумевший взломать нашу систему безопасности. Ученый-медиевист, известная своим неприязненным отношением к церкви. И бесчестная аукционистка, воровавшая те ценности, которые должна была оценивать. Вы пришли сюда по собственной воле, разнюхали дорогу.
— Если вы хотели, чтобы мы здесь оказались, то зачем прикладывали столько усилий, пытаясь нас убить?
— Я был опрометчив. Вы были бы убиты в Нью-Йорке, если бы моим помощникам удалось это сделать. Или в Париже, или в Брюсселе, или в Страсбурге. Но вам все время удавалось уйти. Я спрашивал себя, как у вас получалось побеждать силы, во много раз превосходящие ваши собственные. Я молил Бога, чтобы Он доставил вас в мои руки. Наконец я понял. Он привел вас сюда, чтобы вы принесли мне книгу и послужили моим целям. Его целям. Воистину, неисповедимы пути Господни.
Он достал сигарету и закурил. Когда он затянулся, его лицо расплылось в ностальгическом наслаждении.
— Я бросил курить пятнадцать лет назад. Мой доктор тогда сказал, что сигареты убьют меня.
— Но остается еще одна маленькая проблема, — произнесла Эмили. — У вас не та книга.
— Где остальные книги?
Всегда один и тот же голос. Всегда одни и те же вопросы. Я бы и хотел дать ответ, но не мог. Сокрушительный груз давил меня. Он терзал мое несчастное тело, не позволял дышать моим легким, сгибал кости так, что они ломались.
— Не знаю.
Я не знал ничего. Ни где я. Ни сколько времени я там находился. Ни кто удерживал меня в заточении. Ни как им стало известно про книгу. Я в своем мешке на голове ощущал только звон цепей, запах влажного камня и горящей смолы, бесконечные вопросы, на которые я не мог дать ответ.
Я был раздет донага — это я знал — и привязан к какой-то раме, словно пергамент, натянутый для просушки. На животе у меня лежала доска, прижатая все увеличивающимся числом камней. Это была изощренно уместная пытка: я, посвятивший себя прессованию бумаги, чернил и свинца, должен был на себе испытать, каково это — находиться под прессом. Уж не Фуст ли на меня донес, спрашивал я себя.
— Люди говорят о новом ремесле, что ты изобрел. Ты его так и задумывал — как инструмент для еретиков?
— Я хотел усовершенствовать мир.
Мне это казалось таким важным прежде, тем, ради чего стоило жить. Теперь мои слова звучали неубедительно.
— Ты хочешь уничтожить церковь?
— Укрепить ее.
— Вызвать силы тьмы?
— Распространять истину.
Инквизитор склонился надо мной. Я знал это — потому что почуял запах лука в его дыхании. Я почувствовал движение воздуха у себя на шее — он помахал чем-то (книгой?) передо мной.
— Вот это ты называешь истиной? Самая дьявольская ложь и грязная клевета, какую когда-либо насаждал дьявол. Да только глядя на эту книгу, человек уже впадает в смертный грех.
Грудь у меня горела.
— Я не делал этой книги, — пробулькал я.
Он, как и всегда, проигнорировал мои слова. Боль пытки может сломать тело человека, но душу его уничтожает тщетность любых усилий. Вопросы никогда не менялись. Ответам никогда не верили.
— Сколько таких книг ты написал?
— Тридцать, — охотно проговорил я, чуть ли не радуясь тому, что могу дать ответ на вопрос. — Он сказал, что их тридцать.
— Одна с непристойной запиской была отправлена архиепископу. Другая найдена на ступенях церкви Святого Квинтина — точная копия первой. Это работа дьявола?
— Это мое ремесло.
— Значит, ты сознаешься?
Паника охватила меня. Неужели я сознался? Я попытался объяснить и для этого набрать воздуха в грудь под доской, но сумел издать лишь сдавленный стон. Потом я понял, как нелепы эти попытки, и оставил их. Я не мог осудить себя строже, чем это делали они. Я умру здесь.
Я услыхал мрачный смешок.
— Ты умрешь не здесь.
Видимо, я высказал свои мысли вслух.
— Когда мы узнаем то, что нам нужно, мы сожжем тебя на площади как еретика.
Из моей груди вырвался слабый вздох — видимо, последние остатки воздуха внутри меня. Я всегда знал, что меня ждет такой конец — урок, который мой отец пытался вколотить мне в голову во Франкфурте. Я умру еретиком. Фальшивомонетчик, обесценивший собственные деньги.
И вдруг я понял, что смеюсь: безумное клохтанье исторгалось из моей погубленной души. Полжизни я провел в страхе быть сожженным за смертный грех против тела и природы. А теперь меня собирались сжечь за книгу, которой я не делал. Наверное, в этом была какая-то справедливость.
