Солнце за серой облачной пеленой катилось, наверное, уже вниз. Юра устал и шагал медленно. Собственно, медлил он не от усталости: просто, работая с радиометром, идти быстро нельзя, тем паче по бурелому и чаще. Мало того, что на груди у тебя прибор весом в несколько килограммов, — в руке еще штанга зондирующей гильзы, глаза следят за стрелкой счетчика на щитке, а слух напряженно ловит непрерывно поступающие в телефонные наушники сигналы из недр, то громкие, то слабые, почти совсем не слышные.
Все же, хотя Юра и был занят работой, глаза исподволь отмечали какие-то наиболее яркие, необычные черточки в окружавшем его однообразии урмана: то искривленный и сплошь покрытый слоем зеленовато-серого мха ствол, будто какое-то марсианское, что ли, растение; то громадный, расщепленный молнией кедр, склонившийся устало и грузно; то мрачную щетину молодого пихтача, такую густую, что, если б упасть на нее с неба, так бы и остался лежать на вершинных ветках, и они, поднявшись, вернули бы тебя небу, не пустив на землю… Недалеко от пихтача попалось небольшое обнажение гранитопорфиров. Юра задержался около него, пощупал пустую брезентовую сумку для минералогических образцов, болтавшуюся на боку, помедлил и двинулся дальше.
Какое-то нехорошее смутное чувство целый день копошилось сегодня в душе. Юра попытался отделаться от него, оно не исчезало, и он понял, что оно не может исчезнуть. Это чувство осталось после сегодняшнего утреннего спора между Николаем и Пушкаревым. Собственно, спора не было: Николай говорил несдержанно, зло, упрекая Пушкарева в неправильной методике поисков, а Пушкарев молчал, лишь изредка вставляя фразу, две.
Очень это плохо — ссора в тайге. В большом коллективе она не страшна. Коллектив или потушит ее, или разожжет и доведет до конца, так или иначе рассудив, кто прав, кто виноват. А здесь, в глуши, от нее не огонь, а едкий, горький дым, копоть, и леший его знает, когда и где огонь прорвется и каких натворит бед. И мнет душу сумрачное беспокойство, и неуютно бывает у костра, когда настороженно прислушиваешься к каждому слову: не оказалось бы оно «не тем», неловко сказанным…
С этой невеселой думой Юра подошел к биваку.
Пушкарев, сидя на отвале шурфа, склонился над шлиховой картой. Те же, все те же пометки: «Шурф 17.0,2%», «Шурф 18.0,0%»… Рядом, небрежно отодвинутый, перевернулся лоток со шлихами, тут же валялась лупа.
Юра снял наушники и начал укладывать прибор в футляр.
— Ну, как у тебя? — лениво поинтересовался Николай, выбрасывая из шурфа лопату и кирку, и покосился на пустую брезентовую сумку.
— Государственная тайна, — неохотно пошутил Юра. — Все покрыто мраком неизвестности… А у вас?
Николай не ответил.
— Куриков, забери! — крикнул он проводнику, указывая на инструмент, и выбрался из ямы.
Пушкарев задумчиво и, пожалуй, печально посмотрел на Юру, потом улыбнулся своей смущенной, застенчивой улыбкой:
— Тоже… мрак неизвестности.
— Это у нас какой? Девятнадцатый? — Юра кивнул на шурф.
— Девятнадцатый, — подтвердил Пушкарев, спрятал записную книжку и начал сворачивать карту. — И все тот же результат: ноль.
— А какой же еще может быть? — сказал Николай, старательно отряхивая штаны. — Если Борису Никифоровичу угодно копаться там, где титановых руд нет, конечно, результат будет нолевой.
Руки Пушкарева, складывавшие карту, на мгновение замерли, но тут же аккуратно продолжили дело. Бросив быстрый взгляд на Николая, Пушкарев медленно сказал:
— Мне «угодно» одно: добросовестно выполнить порученное дело.
Николай криво усмехнулся:
— Ну ясно. Право руководителя группы… Начальство!.. — И вдруг закричал: — Но ведь за свою идею отвечаю я!
— А я, — возразил Пушкарев, — отвечаю за проверку этой идеи. — Он встал, угрюмо помолчал. — Ну, двинулись…
Молча столкнули они лодку, молча сели в нее. Вангур безропотно потащил их вперед.
Река бежала, сжатая урманом. Угрюмой громадой привалился он к Вангуру и молча и сумрачно смотрел на легкую скорлупку, скользящую по узкой водяной дорожке.
Лодка проходила под поваленным бурей большим деревом, которое комлем упиралось в один берег, а вершиной легло на кроны деревьев другого берега. Николай отнял бинокль от глаз и тронул плечо Юры:
— Смотри…
Гигантская лиственница далеко впереди перегородила реку. Подплыли ближе. Ствол дерева лежал в воде и выступал над поверхностью. Пути вперед не было. Куриков подвернул к берегу.
Лодка была тяжелая, ее пришлось тащить волоком.
— Теперь, выходит, мы водо-кочко-бреголазы? — пытался пошутить Юра, но тут же с унылой самокритичностью признался: — Не смешно.
Николай повернулся к проводнику:
— Куриков, и много будет… такого?
Старик подумал, пожевал губами:
— Кто знает?
Впереди уже была видна точно такая же преграда. Урман ставил свои заслоны…
В эти дни все как-то сразу осунулись, исхудали и вдруг заметили, что одежда на них обтрепалась и порвалась. Николай перестал бриться и мрачно шутил:
— Материал для диссертации. — Он тыкал в свою бородку. — Разве это не доказательство подвижнического научного труда?
А на третий или четвертый день «путешествия волоком» он бросил в сердцах:
— Черт его знает! Так, видимо, ничего мы и не найдем?
— Это почему? — Пушкарев спрашивал нарочито спокойно, будто все шло нормально.
— Да что, не ясно, что ли? Никаких признаков.
— Неизвестно, что еще впереди.
Николай усмехнулся:
— Очень хорошо известно. — И показал вперед.
Там виднелись сразу несколько деревьев, лежащих поперек течения.
Пушкарев взглянул на них — тяжелые, мокрые стволы, упрямо ложащиеся на пути всюду, куда ни ткнись, — и страшное липкое видение встало в памяти. Однажды его с отцом завалило в небольшой старательской шахте. Отец хорошо знал ее и надеялся выбраться. Они лезли по старому, заброшенному ходу, но и он оказался заваленным. Отец не мог проползти и велел пробираться сыну. Борис пополз один в жуткой молчащей темени, и сверху на него напирали, грозя обрушиться, тысячи пудов породы. В конце концов застрял и он. Дрожащими и потными, еще слабыми мальчишескими руками он шарил вокруг, и руки натыкались на твердый камень, холодную, вязкую глину и мокрые, осклизлые бревна рухнувшей крепи. Они были всюду — спереди, сзади, сверху. И еще были молчащая темень и грозная, тысячепудовая тяжесть земли. Борис закричал так, что отец подумал: конец. Он выбрался назад, почти потеряв сознание. Потом они пробивали себе выход. Они не знали, пробьют ли, но верили и пробивали…
