проведенным каналом землю в количестве трех десятин мещанину Карпею Афанасьевичу Шашурину в бессрочное пользование».
— А-а, вот оно как открывается! — с удивлением произнёс Пахомыч. — Выходит, Карпеич сначала крестьянствовал. А место то мне на Курчуме знакомо. И село Дарственное так и прозывается по сию пору. Только рядом там теперь ещё большее село выросло, Кумашкино. Говорят, его ещё Курчумом прозывают.
— Вы мне, Пахом Ильич, растолкуйте, как это царь раздаёт землю, да ещё и орошаемую каналами, и всё бесплатно? — недоумевал Рома.
— Так это ж по реформе Столыпина. Для блага страны раздавали землю, чтобы не пустовала, а приносила пользу.
— Выходит, и царь о стране заботился, о народе?
— Выходит, что так.
Роман потряс шкатулку:
— Звона золотых пиастров нет, зато есть шелест ассигнаций. Ничего, для коллекционеров и бумажные деньги драгоценны, если они старинные.
— Вот вам и история, — заявил Пахомыч. — Хотя и не совсем местная. Считайте, что вам повезло.
— Повезло, повезло, — живо отреагировал Роман. — Прямо как в сказке: как задумали, так и вышло. У вас, Пахом Ильич, всё оставим, пока из музея не приедут и заберут всё это добро.
— Добро, да ещё какое! — подтвердил старик. — Всё сохраню, будьте спокойны. Народ должен знать свою историю, а где её увидишь, как не в музее?
— Пахом Ильич, а почему перевоз через Хамир называется калмыцким?
Через несколько дней после раскопки клада ребята Дементьевы пришли навестить старого охотника, а заодно проведать найденные сокровища.
— А тут вы и сами могли бы догадаться, что к чему, — начал Пахом Ильич. — Прозвище это давно появилось, когда — не знаю. Как пришли русские, так с ними стали торговать алтайцы. Алтайцы — это те же калмыки, ойротами их иногда называют. В старые годы их царские власти причисляли к бродячим, так как земледелием они не занимались, а кочевали по тайге в поисках пушного зверя. То есть охотились на соболя, белку, куницу, и на лося, марала тоже для пропитания. Приходили они из-за гор, из-за Холзуна, значит, приносили мягкую рухлядь — так русские издавна называли пушнину. Посиживали на колодах, принесённых рекой, дожидаясь русских купцов, а мы, детвора, тоже вертелись тут, прибегали посмотреть на диковинный народ. Калмыки покуривали свои трубки, обменивая с пацанами на хлеб листвяжную серку или кедровые орехи. Тёмный был народ. Как говорится, дикие сыны тайги. Страшные на вид, но добрые душой и сердцем, и наивные, как дети. Мне тогда часто приходилось общаться с ними, и кое-что я узнал о их богах и вере. Более всего они почитают свои горы, считая, что это владения хана Алтая, а гора Белуха — его резиденция, его трон. Ковырять землю — грех, земля — это святыня.
— Пожалуй, это мудро, — согласился Роман, — но как же тогда обойтись без пахоты, без хлеба?
— Так они сами, если потом и сеяли что, то обходились деревянной сохой. Так, только чуть-чуть поцарапав почву. Я тогда молодой был, говорю старику алтайцу: «Ну и где ваш этот хан Алтай? Где его большой чум стоит? Советская власть не только всех ханов и богачей, даже царя прогнала. Нет никакого вашего Алтай-хана».
А старик сидит так это спокойно, усмехнулся и свою трубку набивает махоркой. Потом говорит не спеша, неторопливо: «Глупый ты, урус, молодой, и много не понимаешь. Алтай-хан, может, и не человек вовсе, и ни прогнать, ни убить его нельзя. Это ты сейчас такой храбрый, а как попадёшь в переделку, под оплывину нарвёшься али под лёд провалишься на реке — вспомнишь тогда хана Алтая, с мольбой обратишься: ”Помоги, Хан Алтай!” И гневить Хана Алтая нельзя: рассердится, бурю, ураган напустит, Хамир разольётся. Сколько уже людей утопло!»
— Так это ж силы природы, и это каждому понятно! — не удержался Степан.
— Для тебя это так, а для алтайцев это Алтай-хан, — отвечал Пахом Ильич. — Раньше и я так же думал, а вот постарел, набрался ума-разума — и теперь, как увижу осенью, что Холзун снегом припорошило, думаю: «Вишь, седина упала на голову Хана». Холзун-то весь перед глазами. Смотрю на него: если чёрные тучи заклубятся над ним — хмурится Хан Алтай, сердится. И наоборот: сияет — значит, всё хорошо, доволен, и нам, людям опасаться нечего. То же и Хамир: спокойно катит свои волны — блажен, слава богу, Хан, и людям хорошо. Вот так-то, молодые люди, а это ваше право, как думать: есть ли Хан Алтай или его нет. Тут неволь или думай, как хошь — от судьбы не уйдёшь.
В воскресенье вечером вернувшийся из Зыряновска Пётр Иванович делился впечатлениями со своими домочадцами:
— Был я у Бориса Васильевича, ночевал у него. Просил он, чтобы остался ещё на пару деньков, да сами понимаете, никак мне нельзя задерживаться. Пчёлы ведь ждать не будут. Душевный человек этот Борис Васильевич!
— И то верно, — подтвердила Марфа. — Очень интеллигентный. Хоть и начальник, а такой простой.
— Это правда, что простой, — согласился Пётр Иванович, — и слишком уж порядочный. С работягами разговаривает, как с равными, хотя и начальник рудника.
— Как это слишком порядочный? — не поняла Марфа. — Порядочности много не бывает. Чем больше, тем лучше.
— А вот так, в наше время, оказывается, что бывает. Хочешь жить — умей и покривить душой, а кое-где и наврать. А Борис Васильевич человек прямой, говорит то, что считает нужным, а такому в начальстве трудно удержаться. И не поддаётся он на нечестное дело.
— Так уж говори прямо, чем он там не угодил директору. Директор же комбината его начальник?
— Ну, Марфа, не нам с тобой разбираться в делах рудника, там всё сложно. С одной стороны коллектив, а это ни много, ни мало, почти тысяча человек, а с другой — управление комбината, а за ним Министерство. И все гнут свою линию. А всё сводится к одному: давай-давай! Давай план любой ценой. Работягам нужна зарплата, дирекции нужны ордена и повышение по службе. А не будет плана — стукнут по шапке. А Борис Васильевич как на передовой, и все давят на него. Другие что — выкручиваются, врут в отчётности, занимаются приписками, а наш ни в какую. Горой стоит за честность. Сама понимаешь: будет ли любить такого человека начальство?
— Да, тяжёлый случай, — согласилась Марфа.
Роман и Стёпа слушают отца и, хотя и не вникают в тонкости разговора, а и им понятно, что туго приходится Борису Васильевичу, с которым сдружились год назад, когда он проводил свой отпуск с женой
