С нетерпением жду этого дня. Ваш любящий и покорный свекор Гаррик Кортни.
Третье письмо, гораздо толще двух первых вместе взятых, было написано корявым почерком полуграмотной Анны Сток. С раскрасневшимся от возбуждения лицом, то громко смеясь, то плача, Сантэн читала Лотару отрывки из этого письма и, дочитав, тщательно сложила его.
— Я хочу их видеть, но боюсь вмешательства жизни в наше счастье. Хочу поехать и в то же время хочу навсегда остаться здесь с тобой. Это глупо?
— Да, — со смехом отвечал он. — Конечно, глупо. Выступаем на закате.
* * *
Спасаясь от дневной жары, передвигались по ночам.
Шаса, убаюканный ровным движением колес, спокойно спал в фургоне, а Сантэн ехала верхом стремя в стремя с Лотаром. Его волосы сияли в лунном свете, тень смягчала следы страданий и лишений в его чертах, и Сантэн обнаружила, что с трудом отрывает взгляд от его лица.
По утрам перед рассветом устраивали привал.
Если остановку делали между источниками, то поили из ведер скот и лошадей, прежде чем в тени фургонов пережидать дневную жару.
К концу дня, пока слуги свертывали лагерь и запрягали животных, Лотар отправлялся на охоту. Вначале Сантэн ездила с ним, не в силах отпустить его от себя хотя бы на час.
Потом однажды вечером в меркнущем свете Лотар выстрелил неточно, и пуля из ружья «маузер» разорвала брюхо красивой маленькой антилопе-прыгуну.
С поразительной выносливостью антилопа бежала от лошадей, из зияющей раны свешивался клубок ее кишок. И даже когда она, наконец, упала, то подняла голову и смотрела, как Лотар спешивается и достает охотничий нож. С тех пор, когда Лотар отправлялся за свежим мясом, Сантэн оставалась в лагере.
Поэтому когда с севера неожиданно подул несильный, но холодный ветер, она была в лагере одна. Сантэн поднялась в жилой фургон за теплой одеждой для Шасы.
Фургон был битком набит снаряжением, упакованным и приготовленным к ночному переходу. Саквояж с детскими вещами, присланными Анной, стоял в самой глубине фургона, и чтобы добраться до него, Сантэн пришлось перелезть через желтый деревянный сундук. Длинное платье мешало, она покачнулась на сундуке и вытянула руку, ища опоры.
Ближайшей опорой оказалась медная ручка походного бюро, привязанного к койке. Сантэн чуть надавила, и ящик на дюйм приоткрылся.
«Забыл запереть, — подумала она. — Надо его предупредить».
Она закрыла ящик, перебралась через сундук, дотянулась до саквояжа, вынула курточку для Шасы и пробиралась обратно, когда снова увидела ящик бюро и вдруг замерла, глядя на него.
Искушение. Зуд любопытства. Как заноза в пальце. В этом ящике — дневник Лотара.
«Фу, стыдно!» — строго сказала она себе, но рука сама собой снова коснулась медной ручки.
«Что он написал обо мне? — Она медленно открыла ящик и посмотрела на толстую, переплетенную в кожу тетрадь. — Действительно ли я хочу узнать?»
Сантэн начала закрывать ящик и все же капитулировала перед непреодолимым искушением.
«Прочту только о себе», — пообещала она.
Она быстро прошла к клапану и осторожно, виновато выглянула из фургона. Сварт Хендрик вел быков, собираясь запрягать их.
— Хозяин вернулся? — спросила она.
— Нет, миссус, и выстрелов мы не слыхали. Сегодня он вернется поздно.
— Позовите меня, если увидите, что он возвращается, — приказала Сантэн и вернулась к бюро.
Она присела с тяжелым дневником на коленях и с облегчением увидела, что он написан почти исключительно на африкаансе, лишь с редкими вкраплениями немецкого. Она полистала страницы, пока не нашла день своего спасения. Запись была длиной в четыре страницы, самая длинная во всем дневнике.
Лотар подробно описал нападение льва и спасение, возвращение к фургонам, когда она оставалась без сознания; рассказал также о Шасе. Она, улыбаясь, прочла: «Крепкий парень, такого же возраста, как Манфред, когда я впервые его увидел. Я сразу привязался к нему».
По-прежнему улыбаясь, она поискала свое описание, и глаза ее остановились на абзаце: «Несомненно, это та самая женщина, хотя она изменилась по сравнению с фотографией и моим кратким воспоминанием о ней. Волосы у нее густые и курчавые, как у девушки из племени нама, лицо худое и коричневое, как у обезьянки… — Сантэн оскорбленно ахнула, — но тут она открыла на мгновение глаза, и мне показалось, что у меня разорвется сердце, такие они были огромные и мягкие».
Отчасти умиротворенная, она полистала дневник дальше, быстро переворачивая страницы и, как воровка, прислушиваясь, не слышно ли лошади Лотара.
В абзаце, написанном аккуратным немецким почерком, она разобрала слово «бушмены». Это слово привлекло ее внимание. Сердце дрогнуло, она чрезвычайно заинтересовалась.
«Ночью в лагерь пробирались бушмены. Хендрик нашел их след возле места, где стояли лошади и скот. Мы пошли по нему при первом свете. Трудная охота».
Слово «jag» — охота — удивило Сантэн. Почему охота, удивилась она. Это слово применимо только к преследованию и убийству животных. Она стала торопливо просматривать дальше.
«Мы увидели двух бушменов, но они чуть не ушли от нас, с проворностью бабуинов карабкаясь на гору.
Мы не могли идти за ними и потеряли бы их, если бы не их любопытство, тоже как у бабуинов. Один из них остановился на верху утеса и посмотрел вниз, на нас. Выстрел был трудный, издали и вверх».
Кровь отхлынула от щек Сантэн. Она не могла поверить в то, что читала; слова громыхали в ее голове, как в огромной пустой пещере.
«Но я выстрелил точно и попал. И стал свидетелем необычайного происшествия. Стрелять снова не понадобилось: другой бушмен упал с утеса. Снизу могло показаться, что он сам бросился в пропасть. Но я в это не верю: животные не способны на самоубийство. Скорее в страхе и панике он споткнулся. До обоих тел было трудно добраться. Но я решил осмотреть их. Подъем был трудным и опасным, но я в общем вознагражден за свою настойчивость. Первое тело — старика, того, что упал с утеса, — ничем не примечательно, за исключением того, что у него был складной нож фирмы „Джозеф Роджерс“ из Шеффилда; нож висел на шнурке на поясе».
Сантэн замотала головой.
— Нет! — прошептала она. — Нет!
«Я думаю, нож был украден у какого-нибудь путешественника. Старый мошенник, вероятно, пришел в наш лагерь в надежде на такую же добычу».
Сантэн увидела маленького О’ва, как он сидит обнаженный на корточках с ножом в руке; по его морщинистому лицу катятся слезы радости.
— О Господи, Боже милосердный, нет! — простонала она, но ее глаза продолжали безжалостно следовать по жестоким строкам.
