― Они еще поплатятся за все! ― восклицал старик, словно театральный герой, грозно потрясая кулаками. ― Ждет тебя кара, Кечкемет, подобная той, что выпала на долю Содома и Гоморры.
― Нам еще улыбнется богиня счастья, ― утешал его Мишка.
― Богиня? ― И старик вновь расплакался, как старуха. ― Богиня ― такая же баба, как всякая женщина! Каждый раз бегает за новым мужиком. Если кого разлюбит однажды да покинет, то уж больше к нему не вернется.
Потом в отчаянии, порывистым движением сумасшедшего он схватил ножницы и стал кромсать на куски великолепный шелковый доломан, который только что сшил, хриплым голосом приговаривая:
― Сгинь, собака, лопни, собака! Конец миру!
Миру, правда, конец не пришел, но доломана ― как не бывало, а бедного Мишку действительно увели в зловонную тюрьму при городской ратуше.
Старик бросился было за ним, но у калитки его дряхлые ноги отказались служить ему, и он только прокричал с порога:
― Не бойся, дорогой сынок, я вызволю тебя оттуда! Добьюсь твоего освобождения!
Разумеется, в те времена это было вполне возможно: стоило только обратиться к будайскому паше, чтобы добиться приказа об освобождении. Если сердце будайского паши не смягчалось, то проситель шел к сольнокскому паше ― его приказ тоже имел силу. Предположим, что и сольнокский паша пребывал в плохом расположении духа, ― тогда имело смысл испросить аудиенцию у калгайского султана, или же прокатиться в Фюлек, бить челом вице-губернатору, а на худой конец, и почтеннейший господин Чуда мог распорядиться, чтобы заключенного выпустили на свободу. Но проще всего было обратиться к его благородию господину Иштвану Кохари, в Сечень. Все эти заслуженные и достойные господа могли приказывать Кечкемету.
В это время к Лештяку очень кстати нанялся какой-то бродячий подмастерье, внушавший доверие молодой паренек ― так что Лештяк мог спокойно перекинуть котомку через плечо и начать по очереди обходить названных господ (с кем первым повезет), оставив на парня дом и поручив ему принимать заказы и уговаривать нетерпеливых клиентов; служанке Эржике велено было стряпать для него и приглядываться, что он собою представляет. «Только ты смотри, братец Лацко (тебя ведь, кажется, Лаци зовут, сынок?), не трогай девушку. Она ― крестница моя».
С тем и отправился старик в путь. Странствовал Лештяк долго. Только в середине зимы вернулся он домой.
А зиму в тот год предсказывали суровую, студеную, да она такой и оказалась. Воюющим сторонам пришлось перенести много лишений. Целая сотня отважных куруцев Тёкёли замерзла еще до рождества. А из-за плохого урожая в прошлом году провианта тоже было в обрез; вояки не только мерзли, но и голодали. Словом, не было ничего удивительного, если кое-где они и бесчинствовали.
В тот же самый вечер, когда старый Лештяк вернулся домой с грамотой будайского паши, к городу подошел отряд калгайского султана, под предводительством пользовавшегося недоброй славой Олай-бека, турки вели за собой огромную толпу связанных невольников ― женщин и мужчин. Олай-бек послал с конными нарочными следующий приказ городскому триумвирату:
«Неверные собаки! Если завтра до полудня вы не пришлете мне восемь телег хлеба, сорок волов, двадцать телег дров и четыре тысячи пятьсот форинтов, то я сам приду за ними со своими солдатами и отрублю вашему триумвирату две головы, поскольку городскому голове и одной головы достаточно. Надеюсь, вы поняли, что я имею в виду».
В ратуше начался переполох. Гайдуки сломя голову бегали из дома в дом, передавая горожанам приказ печь хлеб и готовить дрова для могущественного Олай-бека. Однако самым сложным оказалось собрать деньги, так как городская казна была пуста. Такое кровопускание сейчас не очень-то легко было перенести.
Матяш Лештяк, с напускным смирением на лице явившийся к «отцам города» (такова уж была повадка у старика, когда он чувствовал за собой силу), застал их охваченными страхом.
― А вам чего здесь надо? ― грубо спросил его Путноки.
― Я за парнем пришел, милостивый государь.
― За каким еще парнем?
― За сыном моим. Заберу домой беднягу.
― Если мы его отпустим…
― Конечно, конечно, ― проговорил старик небрежно и развернул перед господином Путноки грамоту Ибрагим-паши. ― А вообще как господам будет угодно…
Пробежав послание паши, триумвират капитулировал, от страха даже за затылок схватился, ибо добрейший Ибрагим-паша, взяв перо в руки, никогда не мог начертать серьезного послания, не сдобрив его веселой шуткой. Так и на этот раз внизу он приписал: «Вижу, у вас очень свербят шеи».
― Вот теперь другое дело, ― проговорил перетрусивший триумвират. ― Приказу мы подчиняемся. Однако сейчас поздний вечер, да и тюремщика уже нет. Выпустим мы твоего Михая завтра утром.
Портной отправился домой, но чуть свет снова был у ворот ратуши. Погода стояла прескверная, клубился плотный туман, падал легкий снежок.
«Отцы города» явились в ратушу довольно рано, особенно Путноки, которого ночью осенила отличная мысль; он спешил изложить ее своим коллегам.
― Нехорошо будет, если Лештяк выйдет на свободу. В башке у него ума и хитрости хоть отбавляй.
― Да, башка у него крепкая, это верно. Но и санджак-паше мы не можем перечить.
― А я и не собираюсь этого делать. Выпустить-то его на свободу мы выпустим, но пошлем в такое место, откуда он уж больше никогда не воротится. Словом, поручите это мне, милостивые государи!
На улицах было на редкость людно для такого раннего часа. Жители ― кто в котомках, кто на тележках ― спешили увезти все, что было у них ценного, на отдаленные хутора. Появление Олай-бека у стен города повергло всех в ужас. Ибо бравый Олайбек, нужно признать, не был торгашом, подобно Чуде, или ничтожеством, вроде Дервиш-бека, которые довольствовались похищением какого-то там попика или красивой девчонки. Храбрый Олай-бек был человеком широкого размаха. Наведывался он редко, но уж если приходил то угонял в рабство сразу целую улицу: женщин, детей, причем со всем скарбом, с лошадьми и домашним скотом, ― не оставляя после себя ничего, кроме свиней, мясо которых, как животных нечистых, запрещает есть святой Коран. Таков был Олай-бек, надо отдать ему должное.
Прослышав об его требованиях, именитые люди Кечкемета потянулись к зданию ратуши: один нес денег, другой ― хлеб, третий шел предложить дров. На дворе было раннее утро, но дурные вести ― лучший будильник.
Многие недовольно заворчали, когда господин Путноки распорядился привести Михая Лештяка из тюрьмы в ратушу.
