вслушивалась в его речь, стараясь уловить смысл, потому что понимала не всякое слово, прошла. Стефка покачала головой:
— Чужой, зовсем чужой, не розумем друг дружку. А мама? Что мама?.. Только и мысле, як бы скорейше уехать.
Он заставил себя смолчать, пусть будет, как будет, нельзя давать сердцу волю. Видно, не судьба им быть вместе. Придумал черт знает что — и за себя и за нее.
— Отец-то как там оказался, в Ченстохове?
— Там его роди́на. Як услали на завод в Германию, оттуда и до дому.
— Что ж он за вами не приехал?
— Они пшедь тем плохо жили с мамой… А тераз, може, у его там есть кто… А она того не розуме, чи не хоче понимать… як слепа стала, и́де до конца.
— Пусть бы о тебе подумала.
На мгновение ощутил в сумерках ее печальный взгляд.
— Мне все едно.
— Неправда. Ты же другое говорила.
— Ну… то есть женская логика.
— Стеф?..
— Кто меня тут держит?
— А жених твой.
— Хм… женится и тоже поеде.
— У него же тут семья.
— Любовь сильнее.
— Дурачишься?
— Я пошла.
— Стеф…
— Довидзення! Проверяй свои посты, а мы будем спокойно спать, ладно, товажищ во́йна?
Поколебавшись, холодно, вскользь чмокнула его в щеку и припустила к бараку, а он еще долго смотрел ей вслед со стесненной душой. Вот с веранды донесся ее топоток, отворилась дверь, пропустив сполох света. И снова тишина. Лишь в соседней стайке шумно вздохнула корова и захрустела жвачкой.
— Стой, кто идет?
— Мурзаев?
— Я, товарищ старший лейтенант. — Часовой вышел из-за темневшей у сарая взводной полуторки.
— Ребята вернулись? — Андрей посмотрел на часы, светящиеся стрелки показывали одиннадцать.
— Все дома.
— Как дела?
— Тихо. Толька холодна. Чичас меня сменит, греться будем… Товарищ лейтенант!
— Да?
— Дома письмо получил. Все же три года не был… Все же охота повидать. Долго тут будем сторожить?..
«Вот и этот. Всем хочется домой».
— Недолго, Мурзаев. — Андрей невольно улыбнулся и умолк, снова вслушиваясь в тишину, будто ждал чего-то, не мог понять, что с ним творится. Беспричинная радость вдруг наперекор всему заполонила его, и он ощутил в себе растущую волну нежности. — После выборов отпущу в первую очередь. Тебе ведь служить еще.
«А что, если увезти ее? Когда отпустят… Куда глаза глядят. Руки-ноги есть, устроимся».
— Большой спасибо! Служу Советскому Союзу.
— Ладно, ты тут будь повнимательней.
— Есть, внимательней.
* * *
— Что думаете делать? — спросил Юра, выслушав лейтенанта.
В призрачном свете луны, сквозившем в мерзлое окно, лицо его, поднятое над подушкой, казалось хмуро-настороженным.
Пошарив возле койки, Андрей осторожно поставил на табурет котелок с недоеденной перловкой. От холодной, чуть сдобренной подсолнечным маслом каши во рту оставалась горечь…
— Отдам листовку Довбне, это его компетенция.
— А с этим? Ведь то, что он вам говорил… За такие разговорчики, знаете…
Ах, вот он о чем.
— А еще завклубом! Контра. Такие-то листовки и пишут.
— Те, кто пишут, помалкивают, а он — просто болтун, путаник. И притом провинциальный какой-то. Искатель истины…
Скрипнул топчан, Юра, кажется, даже привстал, озадаченный.
— Что ж вы, так и оставите?
— Нет, пойду доносить. В письменной форме. Мол, такой-сякой в таком-то часу сказал то-то. Болтун, спьяну да сглупу…
Он просто умилял Андрея, помощничек, своей бескомпромиссностью. Видал он таких ребят, правильных школяров. Да и сам когда-то, на одном из бурных групповых собраний, где, бывало, рубили с плеча, разбирая персональные дела, метнул однажды камешек в общую кучу… Потом, когда схлынули страсти, слегка даже затошнило от собственной прыти.
Отец, с которым поделился своей докукой, помнится, сказал невесело: «Жизнь, брат, не торная дорожка, и мы не паровозы на рельсах, как твоим дружкам представляется. Вот побьет их на ухабах, тогда поумнеют. А ты иди всегда прямо, да не забывай главного дорожного знака: осторожно — человек! Он, человек, все вынесет, только бы душа осталась в целости. Даст трещину — не склеишь».
Слушая отца, Андрей невольно подумал о матери, так и не пережившей мужниной неверности; тот вернулся в семью, когда ее уже не было. Вот и стали жить двое мужиков под одной крышей. Странно, взрослел Андрей, а так и не смог ожесточиться, словно догадываясь, что тайные глубины чувств — область темная, не поддающаяся логике: ведь переживал отец ужасно… Но все чаще задумывался, что же истинно — сердце или рассудок, отчего они так противоречивы и что человеку нужно, чтобы не было в его жизни этой сумятицы, а все было едино, светло и ясно.
Осторожно — человек!
Война, при всей ее жестокости, удивительно прояснила мир. В разведке, в бою этот знак снимался. Здесь свои — там враг, и этим все сказано: не ты его, так он тебя. Но с людьми, с товарищами… Хотя, говоря честно, он не мог себе представить Степана своим товарищем, с которым сидишь за одной партой, идешь в одном строю. И все-таки, все-таки… В нынешней сложной обстановке легко одним словом решить судьбу человека. Все равно что с перепугу нажать на гашетку, не разобравшись, кто впереди. Нажмешь — не вернешь.
— Спишь, сержант?
— Да.
Похоже, это была первая его размолвка с Юрочкой. И спорить с ним было бесполезно. Придет время, жизнь научит.
— Появится Довбня, я с ним посоветуюсь… если можно.
Ну что ж, по крайней мере честно, и не стоит обижаться, сержант действует по своему разумению… А вдруг — прав? Ясно прозвучал в ушах Степкин «сочувственный», с подковыркой вопрос: «Что, расстроен, лейтенант… бумажкой выборной?» Откуда ему знать, что «выборная»? Мысль завертелась на одном месте, точно заевшая пластинка. Он лихорадочно вспоминал подробности, стараясь зацепиться за самую важную, сообразить: «Там, в комнате, мог он заглянуть в бумагу, пока я разбирал каракули? Когда он спросил? До или после — на улице, после разговора с Политкиным? Кажется, после. Но откуда этот притворный тон? Нервы сдали? Однако, разыгралась к ночи фантазия. Председательский питомец — автор листовок? Чушь собачья!..»
— Товарищ лейтенант!
— Спи. Поступишь, как велит совесть.
— А может, вы из-за нее?
— Не понял…
— Ну… как бы это сказать… Ложная деликатность по отношению к сопернику. Все же знают, они жених и невеста. Я-то вас понимаю.
Копнул все же, копнул он его, Юрочка, расставил точки.
— Что ты городишь?
— Я же вижу. Стоит ей появиться, вы прямо в лице меняетесь.
— Учту. Спокойной ночи.
— Мне еще пост сменить. Лишний раз проинструктирую. Насчет бдительности.
— Вот и славно.
— А вообще-то, надо бы вам подумать, прежде чем делать шаг.
— Какой еще шаг? Ты трезвый?
— В том-то и дело. Жениться бы на своей. — Наверное, он почувствовал перебор, понял свою бестактность, торопливо добавил: — Все-таки разное
