в рукаве не спрятано. — И добавил с недобрым прищуром: — А для чего это, если ты по мирному делу прибыл?
— Отвести подозрения, — вставил Андрей и только сейчас поймал себя на мысли, что сам заражается подозрительностью в соседстве с Довбней.
— А что, я об этом думал. — Старшина, явно довольный, откинулся в своем креслице. — Появился чужой человек — кто, зачем? А так все ясно. Нейтрализовал милицию. И задержать его не имею права. И хорошо, пусть спокойно бродит, а мы с него глаз не спустим… От этих святош так и жди подвоха.
Он потянулся к висевшему на стене телефону, крутанул ручку:
— Барышня, квартиру Митрича.
— Альо… Я слухаю! — разнесся по комнате усиленный мембраной, слегка встревоженный женский голос.
— Ты, Марина? Митрич уже… Ну да, ясно. А поп к вам не заходил?
Казалось, в трубке возникла мгновенная помеха, все тот же голос, словно бы охрипнув, зачастил:
— Та нет… а як же! Приходыв, ага ж. Там по яким-то своим делам… насчет верующих, та и пишов… Куды, не знаю… Може, по деревням.
— Ладно. — Довбня повесил трубку и вдруг застукал пальцами по столу. — Так-так, а ведь он еще не успел до них дойти по времени. — Он глянул на часы. — Может, до меня побывал, чего ж опять в ту сторону? — Он снова было потянулся к телефону, да раздумал, как бы про себя повторил: — Так-так… Между прочим, с Митричем буза получается. Тут его выдвинули кандидатом, а он поехал в райцентр, самоотвод давать. Мол, стар уже, здоровье плохое, пускай молодых шлют. — Взгляд его стал колючим. — В чем тут загвоздка, а?
Андрей вдруг вспомнил… Молча вынул и положил перед Довбней листовку.
Тот удивленно пробежал ее, выдохнул одними ноздрями, сказал:
— Да, дела… Какие случайные стечения обстоятельств! Вот тебе и тихий район.
«А в самом деле, что-то слишком много, казалось бы, не связанных, один с другим случаев — выстрел, поп, отказ Митрича, листовка… Да что это я?»
— Ну, так, — сказал Довбня, — я этим займуся. А ты вот что… Слышал, вечером твои ребята с клубными в село поедут. Так проинструктируй, чтобы все честь честью, настропали — никаких выпивок. А то, чуть какое ЧП, эти людоеды сразу за рубежом гвалт подымают. Граница-то близко, и связи у них не все порваны. Каждую оплошку в пропаганду суют.
Стропалить ребят не пришлось. Они сидели, его разведчики, такими паиньками, внимательно слушали Юру, проводившего политбеседу. Видно, предстоящий выезд с концертом, общение с людьми подтянули всех, вечер, обещавший новые знакомства, манил смутной надеждой, в кои-то веки появилась возможность развлечься. Даже Мурзаев, Политкин и «старик» Лахно, не собиравшиеся в дорогу, были в приподнятом настроении, видимо, сказывалась атмосфера праздника. Обычно невозмутимый, Николай, в свежем подворотничке, рассеянно грыз ногти, чего прежде за ним не замечалось.
— Как видите, товарищи, — сказал Юра и, заканчивая политинформацию, украдкой взглянул на вошедшего лейтенанта, чуть порозовел. Хотел было скомандовать «Смирно», но Андрей жестом остановил его, и сержант напористо добавил: — Факты либерализма по отношению к военным преступникам, всякая казуистика, с которой сталкивается наша принципиальная позиция, свидетельствуют о том, что союзники ведут себя не очень-то объективно…
— Ворон ворону глаз не выклюет, — вставил Политкин.
— …и что наш союз, — продолжал Юра, — как мне лично кажется, во многом обязан общественному, прогрессивному мнению, которое было на стороне нашего государства, чьей политикой всегда был мир. Мы вынесли всю немыслимую тяжесть войны и сейчас стремимся к тому, чтобы гарантировать людям спокойствие. …Нам с вами это особенно понятно. Бандитизм, как информировал меня товарищ Довбня, еще дает себя знать, и чья рука его направляет, нам известно. Отсюда вывод: главная наша заповедь — бдительность!
— Вот что, друзья…
Все взгляды обратились в сторону лейтенанта, и в глазах Николая он прочел явное беспокойство.
— Ваш концерт не отменяется. Дело доброе, именно сейчас, после вражьей листовки, надо показать себя людям, завязать дружбу, все это хорошо. Но нельзя забывать об обстановке.
Николай кивал, глядя на Андрея широко раскрытыми глазами.
— Выступите — и айда домой. Никаких обмывок и гостей.
— Коля, — пискнул Бабенко и застенчиво потер торчащий надо лбом ежик, отведя глаза, — играй марш «Прощай, Настя».
— Закрой фонтан! Пока не поздно…
— Прямо как олень на гону, — сказал Лахно, — хоть в лес пускай.
— Я попрошу, — огрызнулся Николай, и Лахно затих.
Бабенко схватился за голову, вытаращив глаза:
— Мати ридная! На своих став кидаться, жених…
Николай, побледнев, поднял сжатый кулак. Бабенко, пригнувшись со страху, затараторил, гримасничая:
— Ты шо, сказывся?! Товарищ лейтенант, будьте свидетелем, самооборону не применяю, щас стану жертвой. А за что?.. Вы верно сказали насчет обстановки. Еще нарвешься на соперника, что, судя по ейному поведению, не исключается.
Николай вскочил, но Политкин и Лахно вовремя его удержали, прижав локти к спине. При этом Политкин забормотал увещевающе, мотая круглой головой на короткой шее:
— Коля, будь же мужчиной, Коля, юмор украшает, гляди веселей, как сказывал в запасном старшина, выдавая мне сороковой номер ботинок вместо сорок пятого…
Андрей не узнавал всегда спокойного, ровного Николая, лучшего разведчика из оставшихся в живых. На лбу у него вспухла ижица, он рванулся и обмяк, задев печально тренькнувшую гитару. На него жалко было смотреть.
— Кореша… липовые.
— Нужно бы выставить на ночь дополнительный пост к дороге, — сказал лейтенант Юрию, гася размолвку. — Мы обязаны быть начеку.
— Какие-нибудь новости? — спросил помкомвзвода.
— Пока ничего особенного, так, кое-какие сомнения.
Что он мог им сказать? Ничего конкретного, сам не знал, откуда шла тревога, бередя душу.
— В общем, насчет караула решай, как удобней. Но чтобы в десять все были дома, отбой на час раньше.
— Това… рищ лейтенант!
Андрей обернулся, уже держась за дверную ручку.
— Разрешите выйти с вами на пару слов.
Николай стоял по стойке «смирно», внешне мешковатый, с ленцой, сейчас он был как струна. Но тут дверь отворилась, впорхнула черно-красная с мороза Фурманиха.
— А вот, детки, что я вам принесла! Мясо парное. Вот… на обед… Не-не, не вздумайте отказываться, по случаю брала задешево, могу я своих мальчиков угостить. Я ж вашу кашу ем? Ем!
Она споро вытащила из кошеля узелок и, положив на стол, вздрогнула: брякнувшись о пол, покатилась золотая монета и легла на решку, высветив николаевский профиль. Старуха быстро нагнулась, и золотой исчез, точно его курица склюнула.
— Хорошо живешь, мать… — сказал Политкин.
— Да что вы, что вы, — закудахтала Фурманиха, замахав своими крыльями, — вы скажете. Вот уж наговорите… То ж не мое, у кого из людей залежалось, ну попросят знайти им покупщика, обменять на деньги, жить же надо! Вот и кручусь, верчусь!..
Может
