— Когда я защищал диссертацию, — вдруг заговорил профессор, — то мне возражал сам Элингтон… Мы в течение двух часов обливали друг друга грязью… В конце концов он заявил, что если мне дадут доктора, то он не остановится перед раскрытием некоторых интимных сторон моей жизни (он разумел мое предполагаемое сожительство с женою университетского сторожа). Я тогда намекнул ему, что мне известно, почему его жена так часто бывает в мастерской Сезана. Он взбеленился так, что я уже не мечтал о докторате, как вдруг у него от злобы сделался припадок гастрита. Ему пришлось уйти, а я получил искомую степень… Моя фотография появилась во всех газетах…
— А вы думаете, плохо было иметь три миллиона годовых доходов, обладать Терезой и великолепным пищеварением?
— А когда однажды поднимался вопрос о восстановлении во Франции монархии, то естественно, что все взоры обратились на меня… Ну, что такое Бурбоны? Какой-то гасконец взял Париж, воспользовавшись растерянностью моих предков… Подумаешь, какая важность… Когда я однажды появился в монархическом клубе, то один старик встал и уже не мог сесть… У него от почтения сделалась какая-то судорога.
— Так какого же черта, спрашивается, мы поехали в эту дикую страну?
— Я никого не обвиняю, — вдруг заговорил Эбьен, обвинять дело прокурора, а я адвокат. Но я хочу напомнить, да, да, да… Я хочу напомнить, что соблазн был нам предложен в вашем доме, Ламуль.
— Конечно, идиотская затея с баром…
— Я бы никогда сам по себе не пошел в кинематограф!
— Тем более я! Я не для того удирал от большевиков, чтоб таскаться по кинематографам.
— Ей-богу, Ламуль, у меня чешутся руки…
— Вы бесились с жиру от нечего делать, а мы страдаем!
— Друзья мои!..
Неизвестно, чем бы кончилось это неприятное для банкира направление мыслей, если бы глухой голос во мраке не произнес бы вдруг:
— Неужели я слышу голоса европейцев?
Узники замолкли, и мороз пробежал у них по коже.
— Да, мы европейцы, — произнес Ламуль и прибавил тихо: — Это, вероятно, тот, который написал число на скале.
— И я европеец, — продолжал голос, — я нахожусь рядом с вами за земляною стеною, в которой провертел дыру подзорною трубою, вынув предварительно из нее стекла. Что вам сказали дикари?
— Они сказали, что нас или съедят, или женят на Какао! Вы тоже узник?
— Нет, я пока еще в гареме! Но, увы… я уже надоел принцессе и теперь осужден на съедение.
— И скоро вас съедят?
— В том-то и дело, что так как жителям этого проклятого острова абсолютно нечего делать, то всякая церемония растягивается у них на необыкновенно большие сроки. Мне рассказывали, что главного вождя хоронили так долго, что под конец нечего уже было хоронить.
— А скажите, как вы добрались до этого проклятого острова?
— На пароходе.
— Как? Разве сюда ходят пассажирские пароходы?
— Ходят раз в десять лет, чтоб узнать, на месте ли остров. Мне и посчастливилось…
— Да, но зачем вас принесло сюда?
— О, это долгая история! Прежде я жил легко и беззаботно, хоть у меня частенько не хватало денег. Зато я утешался иначе… Когда я уехал, как дурак, из Парижа, у меня только что начался роман с прелестной женщиной…
— Замужней? — спросил Валуа.
— Да, но ее муж так глуп, что не стоит говорить о нем, ни судить, ни порицать его… И, однако, я уехал, уехал в эту проклятую страну… И вот уже два месяца подвергаюсь всевозможным неприятностям. Вам еще предстоит все это! Вы думаете, что быть съеденным так просто? Увы! Это очень сложно…
— Но кто же вы такой? — спросил Эбьен.
— Увы, имя мое не славно ни добрыми делами, ни научными подвигами. О, как глупо затратил я свои лучшие годы. Вместо того чтобы обогащать свой умственный чемодан, то есть багаж, я фланировал по бульварам и соблазнял женщин… Одно время я содержал половину французских красавиц…
— Что! — вскричал Ламуль.
— Увы! А другая половина содержала меня…
— Стало быть вы…
— … Морис Фуко, если только это имя что-нибудь говорит вам.
Тяжелая рука адвоката легла на плечо бедного банкира.
— Мориса Фуко не было на «Агнессе», — проговорил он, — банкир Ламуль, вы проиграли миллион франков.
Ламуль не верил своим ушам.
— Он врет, притворяется; — пробормотал он.
— Да, я Морис Фуко, — продолжал голос, — я вижу, что мое имя не абсолютно незнакомо вам. Скажите, не знаете ли вы, что стало с прелестною женою Пьера Ламуля… Помните Ламуля? Такой толстый дуралей, он больше известен под кличкою «дыня».
— Ты сам дыня! — крикнул Ламуль и так стремительно ринулся на голос, что сшиб в темноте профессора.
Упав, тот, по-видимому, завалил отверстие, ибо голос перестал быть слышен.
— Мерзавец! — воскликнул Ламуль, — какое ему дело до моей жены!
— Но как хотите, это чудесное совпадение!
— Интересно, зачем он сюда притащился…
— Я думаю, что причина у него именно вполне совпадает с нашей…
— В самом деле? — проговорил Ламуль с оттенком надежды в голосе, — но почему же он спрашивал о моей жене?
— Не забудьте, что вместо желанной красавицы он попал в объятия Какао: естественно, что его потянуло… то есть я не так выразился. Естественно, что он вспомнил о Прекрасной Терезе.
После этих слов все погрузились в печальные размышления, и скоро храп доказал, что благотворный Морфей не отказал несчастным в своем испытанном утешении.
Один Ламуль не спал. Томимый тяжкими думами, он вдруг увидел во мраке маленький светящийся кружок. Это был луч луны, пробравшийся сквозь дырку в стене. Ламуль подошел к стене и приложил глаз к дырке. На залитой лунным светом поляне там и сям дремали туземцы. Возле ящика с маисом спал, уронив голову на грудь, Галавотти.
И вдруг Ламуль вздрогнул от удивления, и суеверный страх холодными тисками сжал ему сердце. Озаренный луной, на фоне голубого тропического леса, неподвижный, как изваяние; стоял глухонемой бразилец. Луна скрылась за облаком, а когда она вновь осветила поляну, то никакого бразильца уже не было. Странный вой звучал в тишине ночи. Это черная Какао пела песню о вечной любви к неверному Кио.
Глава IX
Карьера полковника Ящикова
Рано утром к узникам пришел туземец и поставил на пол миску, содержимое которой шевелилось.
— Что это он притащил? — спросил Ламуль.
Роберт Валуа чиркнул зажигалкой.
— Это дождевые черви! — крикнул он с ужасом.
Полковник Ящиков не сдержался и выругался так, как ругался когда-то, когда пьяный кучер выворачивал тарантас и полковник оказывался на четвереньках в грязной луже.
