11
На другой день он освободился с работы, оставив получать расчет Викентию Александровичу. Выписался из домовой книги. Потом купил билет на поезд. Вернувшись домой, долго сидел за столом. Достал пачку денег, перелистал пахнущие краской купюры. Да, такой суммы он в руках еще не держал. И все только за то, чтобы он уехал. Надо думать тогда, какие же деньги спрятаны у Трубышева, раз так просто вынул и отдал… На эти деньги и жить, и гулять хватит долго. Где–нибудь в Нахичевани, или в Эривани, или даже в Питере. Вспомнив про Питер, вспомнил и Лимончика. Ноги как лед, рука зябнет, а тело — в руках не удержишь. И захотелось вдруг увидеть ее. Захотелось посидеть за столом — она прижмется к нему своим плечом, заглянет в глаза, погладит щеку. Укрыться за ее высокую шею, за ее гладкие плечи, рассыпанные волосы, за коромысла–серьги. От всех в мире укрыться за эту добрую и ласковую Зинаиду. Он встал, отложил в карман половину денег, вторую сунул небрежно под газету на этажерке и вышел из дому. Немного погодя уже шел по длинному коридору «Северных номеров», где жила Лимончик. Спросил встречную женщину, повязанную красным платком, в опорках, смотревшую на него с какой–то профессиональной готовностью. Та ответила сразу: — Лимончика нет, куда–то давно смылась… — Одна? — спросил он с какой–то уже жгучей ревностью сам удивляясь этой ревности. С чего бы, а вот заныло сердце. — Одна, — уверенно ответила женщина, но по тону ее голоса он понял, что она не знает об этом. — У нас есть красивые, не хуже Лимончика, — проговорила, подтягивая платок. Из комнаты вдруг вышли сразу две девицы, в длинных платьях, с нарумяненными, словно бы протертыми морковью, щеками, похожие на расписных матрешек. — Это к кому же гость? — спросила одна из них. — Уж не к нам ли? — Лимончика я ищу, — ответил он сердито. — А я знаю где, — ответила первая. — Заказывай пролетку. Свезем и покажем… — Ладно, так и быть… И они помчались в трактир «Славянка». Здесь, в комнатах, средь шума и гама девицы кого–то разыскали, от кого–то узнали, что была недавно Лимончик и ушла. — Одна ушла, одна, — тараторила говорливая. Потом кивнула на буфет: — Угостил бы… — Не обойдетесь? Тепло трактира ударило в голову. Он уселся за столик, подозвал официанта, попросил вина, фруктов. Каких–то полчаса, и он уже был навеселе, он уже рассматривал обеих девиц, прикидывал, какая из них лучше. Но та, повыше и говорливая, первая вспомнила про Лимончика: — Айда–ка, — сказала она, — к бабе Марфе. У нее она, наверняка. Бери только вина… И опять они понеслись по вечерним улицам. Визжали и хохотали девицы, лезли к нему обниматься. Он целовал их холодные щеки, почему–то пропахшие нафталином, как будто обе они вылезли только что из сундуков, и думал, что это прощание с городом. Закричал один раз: — Последний нонешний денечек… Девицы снова полезли обниматься, не поняв, конечно, что за слова и к чему они. И запели разом какую–то песню про воров, и в песне то и дело матерное слово. Он вдруг визгливо захохотал, и качался в пролетке, и щипал обеих за бока, и все прикидывал, какая из них лучше и где бы с одной из них остаться на ночь, если не найдется Лимончик. В этот дом они ввалились в обнимку. Поднялись по ступеням в какой–то коридор, вломились в квартиру. Здесь тоже было шумно и какая–то компания пела песню, под балалайку. Балалайка дребезжала, парни плясали и хлопали по коленям. Они приветливо встретили Вощинина. Тотчас же ему налили стакан какого–то крепкого вина, кто–то сунул к губам кусок копченой колбасы. Его заставили чуть не силой допить весь тот огромный стакан, и он сразу очумел. Помнил только, что все спрашивал без конца, где Лимончик, но та, повыше и говорливая, зажимала ему рот, лезла на колени. Он поглаживал ее полный горячий зад, заглядывал за вырез платья и все думал, куда с ней поехать. Видел он хозяйку квартиры, шаркающую ногами старуху, которую все звали баба Марфа, толстую, не ворочающую шеей, бранившую кого–то тонким и визгливым голоском. И еще мелькнуло знакомое пергаментное лицо. Их глаза встретились, и он на какой–то миг протрезвел, настолько были пытливы и жутковаты глаза. Незнакомец усмехнулся — вспышка вставных зубов, как тем ножом, полоснула по горлу Георгия Петровича, он попытался было встать. Но его осадили снова, сунули в руки стакан и снова через поцелуй той высокой заставили выпить. Он плохо помнил, как очутился на улице, как орал, что идет к Лимончику, что найдет ее, наверное, сейчас в доме у горбатого старика и будет бить ее, бить стекла, бить горбуна. Он падал в канавы, вылезал, махал проезжавшим извозчикам, гнался за ними, споткнувшись, падал снова, даже кувыркался через голову. Этот переулок встал поперек улицы, был короток и обожжен одним фонарем на углу. Возле этого фонаря и догнал его человек, тот самый, с пергаментным лицом. Можно было подумать даже, что лицо у него шоколадное, что он турок или индус. И глаза навыкате, красивые, немигающие, были не от русского человека, — от человека, долго живущего под солнцем. — Погодь немного, покурить бы, — проговорил, ухватив Вощинина за рукав, загораживая дорогу, наполняя тело Георгия Петровича слабостью и ужасом надвигающейся опасности. Вот он склонился, дыша табаком, вином и даже, как ему показалось, шоколадом, солнцем, теплом юга. Человек улыбался приветливо, но страх сковал челюсти Вощинина. Он мотнул головой, и тот тоже кивнул, как остался доволен тем, что у Вощинина нет закурить. Вот он сунул руку в карман пальто Вощинина, нащупывая там остатки денег. — Это зачем же? — пробормотал Георгий Петрович, озираясь и чувствуя, как тоскливо и жутко заколотилось сердце. Так билось сердце тогда, в мятеж, когда он убегал из города, оглядываясь на столбы дыма, которые подымались все выше и выше, как из разгорающегося вулкана. У него вдруг мелькнула мысль, что этот из губрозыска. Вот он сейчас скажет спокойно: «За каким ордером послал тебя Трубышев? И за что ты получил столько червонцев? Чтобы сбежать из города?» Но рука шарила в кармане, и зубы оскалились хищно, и это напугало Вощинина. Он схватил руку, сжал ее. — Но, ты, — тихо проговорил человек. — Тебе велено было убираться из города. — Кто ты такой? — спросил Георгий Петрович. Он оглянулся на мутный свет фонаря, разинул рот, собираясь кричать так, чтобы все окна, сейчас мрачные, неживые, осветились огнями, чтобы захлопали калитки, чтобы человек этот с ликом турка бросился бежать. Он успел сделать лишь один шаг, как тело разрезало болью, переломило пополам. Он упал лицом вниз, шаря руками шуршащий звучно снег. Дыхание вдруг перехватило еще от одного удара ножом в спину, глаза закрыло темнотой. Этот в крылатке–пальто быстро ошарил карманы, оттолкнул тело Вощинина к забору, и он стукнул ногами, обутыми в белые бурки, по доскам. И не слышал уже Вощинин гудков паровоза, ходившего неподалеку, скрипа шагов позднего прохожего. Это была девушка в длинном пальто, в мужских башмаках, в платке, затянувшем глухо лицо, так что виден был один нос. Она видела мелькнувшего человека, тонкого, в легком пальто, развевающемся, как крылья. И еще одного увидела — уткнувшегося лицом в снег возле забора. — О, господи, — воскликнула и побежала дальше, завернула за угол возле булочной Синягина.
