Калина выскочил на крыльцо, — больная рука, как всегда, прижата к боку, второй продирает слипшиеся от сна глаза.
— Чего орёшь, бешеной! Ты мне не указ, староста на то есть.
— Не партизанничай тут! К партизанам ладишь сбежать, я знаю! Все вы туда метите. Взрывы-то вас всех взбаламутили!
— Ну и!.. — Калина затрясся, перетрусив. — Да ты что… да ты что орёшь-то. Какой с меня партизан-то… Потише хоть ори!
— Ах, потише! — натужась изо всех сил орал Шашкин. — Страшно стало! Я правильно ору. Вашего колченого Ивана скоро возьмут. Развел тут партизанов! Из-за этого пса я должен с бороной иттить, да?! — Шашкин затряс кулаком. — Вот вам! Я-то не пойду.
— Как это? — усомнился Калина. — Уж придётся! Сегодня Игнашева ходила, пофартило ей, слава богу… завтра ты, а там… там и я, господи. Да ты не бойся, — поднял он на Шашкина робкие, светлые глаза. — Ты не думай, может, и пронесёт.
— Не с твоей рожей мне указывать! — не утихал Шашкин. — Гони скотину к столовой, сухорукой чёрт!
— Дак кто приказал-то? Такого приказу и не было, — упрямо твердил своё Калина.
— Я велю! Потому как вы всю скотину угоните, партизанов кормить!
— Сбесился! — Калина попятился в избу, а Шашкин побежал дальше с криком:
— У кого скотина, выгоняй!
Так добежал он до Митькиной избы. Митька был один дома.
Митька спал как убитый — он вернулся с развилки перед рассветом.
Шашкин загрохотал по избе сапожищами, заорал:
— Кто тут есть, отзывайся! — Увидев спящего Митьку, затряс его за плечо с такой силой, что тот, ничего не соображая и не в силах разлепить глаза, вскочил, постоял на месте, покачиваясь, и снова повалился на постель.
— Митька! Где матка, спрашиваю? Ну!
— А… это… ушла на аэродром, — проснулся наконец-то Митька и сразу же нахмурился. — Опять пришёл! Уходи лучше! Уходи, говорят!
Шашкин сел на лавку у стены и засмеялся.
— А может, я на твоей матке жениться хочу! Не желаешь нового батьку-то? Ха-ха-ха!
— Уходи! — что есть силы пронзительно крикнул Митька. — Жив наш батька! Жив!
— Откуда тебе такая весть? — привстал Шашкин. — Партизаны известили? Все вы заодно! Погодите у меня, стану старостой, всех партизанов выведу! А ты, Митька, слушай меня. Хочешь жить, дак слушай! Я тебе могу сала и пшеницы дать. Сколь запросишь, столь и дам! У меня имеется! В моих погребах немцы не роют! Знаешь, у меня там сколько всего…
«Знаю, знаю, — подумал Митька. — Кабы ты сам узнал, что у тебя там имеется».
— Ну? Хочешь? У вас жрать-то нечего. Отруби, поди, жрёте, а я сала дам и пшеницы… нет, даже муки белой дам, чёрт с вами! Ну?!
— А чего делать-то? — спросил Митька. Давно он уже не видел белой муки. Смотря, что ему надо, а то можно сделать, мамка обрадуется: у них ведь ничего нет, никаких запасов. — Чего делать-то? — переспросил он.
Но Шашкин медлил с ответом.
— Погодите у меня, — ворчливо грозился он, — всех определю! Коммунисты хреновы! Жить не дают и таперя! Твой-то батька ведь партийным был! Яблоко от яблони недалече валится!
Он полез в карман своего синего макинтоша, в котором щеголял и в дни, когда не было никакого дождя, долго рылся в нем, хмуро поглядывал на Митьку, как бы решая, стоит ли с ним дело иметь, и вытащил из кармана кусок темной пахучей колбасы. Такую колбасу варили в селе до войны. По праздникам. Нет ничего вкуснее! От острого дразнящего запаха у голодного Митьки потекли слюни и громко заурчало в животе. Шашкин кинул ему колбасу, как мячик, и снова принялся рыться в кармане. Митька колбасу поймал, но пока что не трогал — не знал, что стребует Шашкин за неё, а зря он не даст, не тот человек.
— Жри, не бойся, — сказал конюх и вытащил из кармана часы. — «Кировские». Ходют лучше кремлевских! Сверлилкин в них копался, вечные, говорил. Да, а где же Сверлилкин. Что-то я его сегодня не видел. Обычно умывается на дворе… Чёрт с ним, придёт, в мастерских ночевал, видно… Часы хошь, эй, Митька? Да ты колбасу-то жри, не бойся. Денег не спрошу!
— Не… сперва говори, что делать? — Митька положил колбасу на лавку. — Может, я не смогу, дак… — «Ищи ты теперь Сверлилкина! Он уж, наверно, у партизан давно!» — думалось ему.
— Ну вот что, — Шашкин поднялся, квадратный огромный мужик с толстой короткой шеей, с жесткими, всегда торчащими вверх волосами, словно они у него были мокрыми или чем-то смазанными, он поднялся и, потрепав по плечу тощего, как былинка, Митьку, сказал: — Давай, а? Пользуйся.
— Дак чего делать-то?
— Да боронить, боронить вместо меня поезжай. Делов-то всего! Жив останешься, не бойся. Игнашева же осталась. Ну? Пойдёшь, а? Митенька? Да я вас озолочу, всё отдам, слышь! — В голосе у него послышались вдруг плаксивые нотки, и он вдруг задрожал. — Мить, а Митька, пойди! Я вас… я всё отдам… я… Ну, пойдёшь али нет?
Это было настолько неожиданно, что Митька испугался, не свихнулся ли Шашкин. Ну и трус же! Ещё Митькин батя говорил про него: «Не глядите, что Шашкин ростом больше стога, наглый он, а трус!» Ишь чего задумал! Сам пойдёшь, гад! Игнашева-то жива осталась известно почему. Потому что он, Митька, мину не поставил, а тебе надо, за всё, что ты творишь…
— Ну! Ну! — трясся Шашкин. — Пойдёшь? Часы отдам, и муку, и сало. Голодать боле не будете.
Он был противен и страшен, и Митька потихоньку стал пятиться к дверям. Бежать от него надо!
— Куда! — заорал Шашкин, видя, что Митька убегает. — Ну, смотри, я тебе по-хорошему… я с твоей маткой тогда по-своему обойдусь!
— Гад! — завопил Митька, останавливаясь. — Только тронь, гад, тут же подохнешь!
— Что за крики? — раздался голос позади Митьки, и староста ловко перепрыгнул через порог на своей деревяшке. — Шашкин! Ты пошто не на конюшне? Я тебя спросить должон: зачем людей баламутишь, а? Кто давал приказ коров на кухню гнать, а? Ты что, выслужиться задумал? Чтобы тебя на развилок не гнали, освободили, да? Не выйдет, Шашкин, — староста усмехнулся в свою сросшуюся с усами бороду. — Не выйдет! Твоя очередь. А потом уж Калинушки убогого, — он вздохнул и покачал головой. — А ты чего ревёшь? — спросил он Митьку. — Ну?
— Не реву я, — ответил тот, горящими глазами глядя на Шашкина и думая: «Ну, погодь у меня, я тебе две мины-то присобачу!»
Механик Соколов уезжал в Брянск ложиться в немецкий госпиталь. Комендант дал машину, и Соколов уже сидел в ней и ждал обер-лейтенанта, который тоже собрался в Брянск.
Сегодня механику было лучше, но он знал свою болезнь — не отлежишься сейчас, потом можешь совсем не встать, а ему ещё надо сюда вернуться. Скоро здесь должны разыграться важные события.
Механик сидел на заднем сиденье и видел через стекло немецких солдат, патрулировавших теперь по селу даже днём, и усиленную охрану, стоящую у здания комендатуры.
