Вот уже оба немца стоят и смотрят в нашу сторону. Один из них подошел к костру, растормошил кого-то из спящих. Тот медленно поднялся, зевнул и, потягиваясь, протирая глаза, поплелся вслед за немцем в нашу сторону. Человек был в штатской одежде и явно местный житель.
«Тот самый… из полицаев… самый надежный», — лихорадочно, какими-то рывками думал я, вспомнив о донесении разведки.
Я оглянулся. Лица товарищей были бледны — и только! Ничто другое не выдавало их волнения. Но в эту минуту, когда рука моя сама тянулась к оружию, а ноги, как это бывает в тяжелом сне, словно бы врастали в землю, я остро ощутил, что каждый из них испытывает то же самое. Огромных усилий стоило не побежать, не броситься на поиски удобной позиции, чтобы изготовиться к бою… Тут, на открытом месте, мы все же смогли бы найти ямку, ложбинку, холмик, где можно было бы залечь и, приняв навязанный бой, подороже отдать свою жизнь. Однако — мы хорошо понимали это! — попытка прибавить шагу или свернуть в сторону усилила бы подозрение фашистов, вызвала бы у них тревогу, а затем — бой! Это, видимо, понял и наш головной дозор. Так вот почему он не предупредил нас — малейший шаг дозорных назад поднял бы на ноги карателей!
Не сговариваясь, мы продолжали идти тем же шагом, каким и шли в тот момент, когда наткнулись на немцев. Нервное напряжение было предельным.
И один из семнадцати не выдержал.
Это был замыкающий Ковалев. Он был моложе всех нас… Сделав движение в сторону, он шел теперь сбоку, рядом с цепочкой, все прибавляя и прибавляя шагу. Еще секунда, и он побежит!
Вот он, обогнав товарищей, поравнялся с командиром.
— Ку-у-да!.. — зловеще произнес Евгений Иванович. — На место! — и сквозь зубы выругался. И только потом, как ни в чем не бывало — внешне это выглядело именно так! — повернул голову к Ковалеву. Посмотрел на него, кивнул и полез в карман. Вытащив кисет, он не спеша протянул его шагавшему рядом Ковалеву. Тот, опомнившись, взял кисет, отсыпал из него щепотку махорки. Потом замедлил шаг и уже спокойно занял свое место в цепочке. И все это на глазах у немцев.
Короткая летняя ночь кончалась. Хорошо были видны лица немцев и полицая, направлявшихся к нам. Вот они замедлили шаг, остановились. Указав трубкой в нашу сторону, немец сказал что-то спутнику. Пристально разглядывая нас, полицай сделал три-четыре шага вперед, потом обернулся и ответил… Немец утвердительно кивнул головой и стал разжигать потухшую трубку. Полицай, не спуская глаз, тоже закурил.
Командир продолжал идти, целеустремленный, невозмутимый. Я понимал капитана: он знал, что товарищи верят в него, глядят на него и в эти невероятно трудные минуты сделают все, что сделает он сам…
Мы прошли километр, полтора… Шли, ожидая с минуты на минуту выстрелов в спину или погони. Почему немцы не открывают огонь? Почему кругом стоит тишина, хлещущая по нервам?
Взошло солнце. Немцы остались далеко позади. Уже не видно было ни костров, ни людей около них. Вот уже и река показалась вдали. Началась переправа…
Загадка этой встречи, этого странного столкновения лицом к лицу с карателями так и не была в этот день раскрыта.
А через несколько дней я держал в руках донесение нашего разведчика Александра Агаркова. От одного из жителей села Сопичи он узнал, что в ту памятную ночь полицаев в селе не оказалось, и староста послал в качестве проводника одного из колхозников: его-то на немецкой стоянке в поле мы и приняли за полицая. Когда немецкие часовые увидели нас, наше невозмутимое «спокойствие» сбило их с толку. А проводник догадался, кто мы такие.
— Кто они? — спросил немец у провожатого. И колхозник, желая спасти советских людей и вместе с тем сознавая, что ему грозит смерть, если немцы разоблачат обман, ответил: «Это полицаи… Возвращаются в деревню… после ночного патрулирования по степи…»
* * *
Щепотка махорки, эта счастливая придумка нашего командира не была случайной: мгновенная догадка, быстрый и точный маневр и, главное, выдержка составляли суть его характера. Все эти черты я не раз отмечал на всем своем пути по фашистским тылам вместе с капитаном, ныне полковником, Героем Советского Союза Евгением Ивановичем Мирковским.
Коммунист Касым Кайсенов, в годы минувшей войны трижды ходивший в тыл врага на выполнение специальных заданий, рассказал мне одну из самых драматических былей партизанской войны. Я передаю ее так, как услышал.
— В группе нас было семеро. Мы хорошо знали друг друга, бывали вместе во всяких переделках, уверены были один в другом и со спокойным сердцем шли на новое задание — нас должны были забросить на территорию захваченной оккупантами Западной Украины, в район Карпатских гор.
Все мы: и командир группы — коренастый, немногословный, чуть медлительный Саша Ткаченко, и тоненькая, смешливая, со вздернутым носиком Зина-радистка, и Володя Кумко — «Зинкина тень», как шутя товарищи называли черноглазого стройного парня, одного из лучших наших подрывников, да и другие ребята, все были охвачены одним желанием — поскорее приступить к делу. Однако штаб почему-то задерживал наш вылет.
Стояли солнечные дни, вечера были теплые, ясные.
По вечерам мы разжигали на берегу реки костер и долго сидели, глядя на тлеющие угли, молчали. С тихим всплеском накатывалась на берег волна, легкий ночной туман поднимался над скошенным лугом. Темнело.
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина, —
негромко запевал Володя Кумко любимую песню Зины, и мы подхватывали все вместе знакомые слова.
Грусть, тишина, мысли о доме, о земле, захваченной врагами, о войне — все сливалось для нас в эти минуты. Невольно мы начинали думать о предстоящем вылете, о задании, тревожились: скорее бы…
И вот наконец пришел час, когда мы оказались в самолете. Над линией фронта машина попала под огонь фашистских зениток. Летчикам удалось вывести «дуглас» из-под огня, но с курса они сбились. Нам пришлось прыгать в сплошном тумане прямо на лес.
Несколько часов ушло на то, чтобы отыскать друг друга… Собрались не все: пропала Зина-радистка, а с нею — рация, шифры, часть адресов для связи с местным подпольем. Всю ночь мы искали Зину, а когда стало светать, увидели ее висящей на большой одинокой сосне, что чудом держалась на краю пропасти. При спуске парашют Зины зацепился за верхушку дерева, стропы захлестнули Зинины руки, и она висела с поднятыми кверху руками, обессилевшая, временами теряющая сознание, измученная. Мы не могли тотчас помочь ей: высокая, метров в двадцать — двадцать пять, сосна не имела внизу сучьев. Ствол ее, голый, гладкий, в два обхвата, был тверд как камень, и наши ножи не могли справиться с сосной. Но мы не теряли надежды — взбирались по стволу метр за метром, соскальзывали и снова лезли и падали, двое из нас чуть не сорвались в бездну. Выбившись из сил, отдыхали и снова, подставляя друг другу спины, лезли наверх. Вот уже пять метров иссечено зарубками, восемь, девять… Почти рядом нижние сучья.
