Мысль Файна, немножко поэта, не спавшего две ночи, выбивала какую-то дробь:
— Трижды, четырежды опояшу земной шар стальным поясом, бросил пламя на севере и на юге… Что за чорт?
Разрасталась какая-то минутная боязнь и радость огромных расстояний. Вдруг увидел перед собой раскрытые глаза Бурундукова. Они жили тем же. На одну только секунду. Потом Бурундуков спросил:
— Да сколько верст-то до Памира будет?
— Не знаю, тысяч десять.
— Больно много.
Стали считать по карте. Ничего не выходило. Вдруг на столе нашелся старый календарь. Прочли. До Ташкента: три тысячи. Дальше ерунда. Сотни. До Мурмана того меньше. Ну не так-то и много.
Вошел Т.
— Едете!
В тот же день вечером Файн улегся на полку штабного вагона. Полка дрогнула. На секунду перед глазами развернулась та же невообразимость пространства, лицо Бурундукова, уносящегося в какую-то бесконечность. Огромная, на весь мир раскинувшаяся, карта. В тот же день Р., садясь в автомобиль, ругался:
— Фантазерство это в сущности. Для связи с англичанами — отделение на Мурмане! Когда англичан в Москве пруд пруди. Против самой посылки обоих работников возражать, конечно, не приходится.
Т. с головой ушел в навалившиеся дела. От уехавших никаких донесений не поступало. Бумажку подшили к делу. В ближайшее время в Чрезвычайной, если встречались двое и если им хотелось шутить, один, подмигивая, говорил:
— Значит, говоришь, Мурр-ман… Дай папиросу.
Другой отвечал:
— Памир.
Оба хохотали.
БРЕДОВАЯ РОССИЯ ПЛЮС ТОВАРИЩ ТОЧНЫЙ
По вечерам на улицах еще постреливали. Днем проходили процессии с красными знаменами, звучали слова о национализации крупных предприятий, о незыблемости хлебной монополии, о порядке выполнения Брестского мира.
Но в маленьком особняке по одному из мертвых переулков, зажатых между Пречистенкой и Арбатом, этих слов не слышали. Окна особняка смотрели тускло. Внутри особняк был уже зажат мертвой хваткой истории. В распоряжении вдовы тайного советника и ее сына, лицеиста, владевших особняком, остались теперь только две комнаты.
Сквозь тусклые стекла совершенно не видно было огромную разутую Россию, готовившуюся преломить последний кусок хлеба, в твердой решимости не отдать с бою завоеванные земли и фабрики. Ничего этого в особняке не знали. Зато пересыпали ежеминутно:
— Немцы.
— Англичане.
— Японцы.
— Американцы.
Даже:
— Турки.
Расстояниями совершенно не считались.
— Японцы подошли к Уралу!
— Англичане идут из Туркестана!
Все это преломлялось к тому же в ссылках на каких-то прозорливых старушек и какого-то всеми на Арбате чтимого Матвеича, на точные предсказания о дне и часе восстановления русской монархии.
Вторым — и главным — следствием широчайших планов являлось: тоскливое — ничего неделание на продаваемые кольца, брошки, серебро, золото и морфий и кокаин.
Сырое, но еще по-зимнему снежное, мартовское утро. Лицеист, чистенький, но уже без прежнего шика, растянулся в кресле. Рядом раскинулась огромная — от Мурмана до Памира — карта того, что вчера называлось Российской империей, сегодня же являлось беспорядочным стадом рождающихся коммун и республик.
В карте торчали флажки, все больше красные. Еще на этой неделе Оренбург и Ростов украшены были национальными флагами, но давно уже этим флагам там нечего было делать.
Теперь, казалось, оставалось одно: передвинуть национальные флажки куда-то совсем к Каспийскому морю, или еще, пожалуй, за китайскую границу (где им торчать собственно вовсе не полагалось), просвистать «кокаинетку» и замолкнуть…
Вместо этого лицеист побарабанил пальцами по столу и сказал:
— Надо ускорить выступление.
Длинный в дымчатом пенснэ неслышно ответил:
— Когда оперировать приходится такими расстояниями, какими оперируем мы, главным действующим лицом является время.
— Совершенно верно, но события могут нас опередить.
В дымчатом пенснэ смотрел вопросительно:
— Вы думаете? Советская власть?..
— Ну?
— Укрепляется?
— Ерунда.
— Красная армия…
— Ерунда.
Длинный умолк.
— Не в том дело. Нас могут опередить другие группы. Моментом наивысшего ослабления советской власти и следовательно наиболее возможным моментом ее свержения явится конец мая…
— Что, кстати, вполне соответствует мнению замечательной рукописной брошюры, вышедшей из Троицкой лавры…
— Ах, на этом, я думаю, все же мы не будем базироваться…
— Нет, почему же в манифесте…
— Позвольте, до манифеста еще далеко. Не перебивайте! Короче говоря, возможны разнородные выступления. Принимая же во внимание наличность группировок…
— Немецкая ориентация?
— Вот именно. Она, несомненно, усиливается. Кадетство к ней определенно склоняется. Но и среди придворных кругов, вы знаете, эта точка зрения имела сторонников.
— Совершенно верно, передается из рук в руки письмо государя императора к Вильгельму.
— Оно явно подложно…
— Не скажите, Балашев видал подлинник…
— Во всяком случае здесь много возможностей. Мы же на это пойти не можем. Я полагаю, что надо спешить.
— Но…
— Последнее донесение Берендеева вы знаете. Опыт, наконец, удался.
— Не вполне.
— Но достаточно для нашей цели. И вот вчера и сегодня я склоняюсь к тому, чтобы Шефтеля и Берендеева вызвать немедленно сюда. Выступление необходимо организовать в начале мая. Для этого им надо быть здесь в апреле.
— Знаете, идея эта мне нравится.
— Тогда сейчас же посылаем телеграмму.
— Но барон?
— Барон?
— Я полагаю…
— Наша организация кажется не республика, к тому же барона нет уже целую неделю. — Может, его не будет еще месяц.
— Это меня серьезно беспокоит…
Из-за двери позвали:
— Вадим, Вадим.
Лицеист вышел в соседнюю комнату.
Там старушечий шопот, путаясь, сообщил:
— …бьется головой о дверь, все время кричит, боюсь, как бы не услышали.
Лицо Вадима стало совершенно каменным.
— Но верхние-то двери закрыты?
— Закрыты все время.
— Нельзя ли забросить чем-нибудь мягким, мешками какими-нибудь, чтобы звук не проходил.
— Попробую.
Вадим вышел в коридор, спустился по лесенке вниз, очутился в подвале перед железной дверкой. Дверка дрожала от чьих то ударов.
— Барон?
Дребезжащий голос из темноты выкрикнул:
— До каких пор вы будете морить меня голодом?
