— Абдулла, — ответил он негромко и попытался улыбнуться непослушными, задубевшими от мороза губами. Словоохотливый сержант ему нравился. Веяло от него какой-то внутренней, глубинной уверенностью, надежностью.
— Из Казахстана будешь?
— Из Туркмении.
— Молчун ты, браток. Каждое слово из тебя клещами тянешь. Меня вон, к примеру, Василием кличут…
Сержант вдруг замолчал, прислушиваясь. Полное, налитое нездоровым лихорадочным румянцем лицо его стало бледнеть.
— Ш-ш-ш… — прошептал он.
И сквозь шум мотора Абдулла явственно различил нарастающий треск, стелющийся за машиной. В кузове смолкли разговоры, раненые замерли вслушиваясь.
— Лед не выдерживает, — пояснил сержант тем же тревожным шепотом, словно боясь, что громкий голос усилит опасность.
Он привстал и зашарил правой рукой по шинели, нащупывая и расстегивая пуговицы, чтобы разом сбросить ее в случае чего.
Полуторка уже едва ползла, рыская из стороны в сторону. Задние колеса, бешено вращаясь, погружались в проступившую на льду воду, тяжелые, обжигающие брызги залетали в кузов. Сердце чуяло густой холод зимней воды, сжимаясь в тугой комок смертной тоски. Абдулла закрыл глаза, откинулся, прислонившись спиной к зыбкому брезенту тента. Плавать он не умел и воды боялся с детства, а там, под колесами, глубина…
— Ты что, умирать собрался, браток? — Мощная рука сержанта цепко ухватила за воротник. — Вставай, приготовься. Не один ты здесь, поможем в случае чего.
Но тут полуторка резко рванула вперед, словно отцепившись от чего-то, и вновь понеслась по льду.
— Уф, кажется, пронесло, — облегченно вздохнул сержант, — Живы будем — не помрем. Так — нет, браток?
Абдулла судорожно улыбнулся задеревеневшими губами, запахнул на груди полурасстегнутую шинель.
— Не застегивайся, — посоветовал сержант. — Мало ли что, ехать еще долго. Где воевал?
Абдулла не успел ответить. Полуторка резко тормознула и, поскользив немного вперед, остановилась. Послышался самолетный гул.
— Немцы! — крикнул сержант. — «Юнкерсы»!
Задний борт полуторки с грохотом отвалился. Последним на лед неловко спрыгнул Абдулла и побежал в сторону от машины. Страшный нарастающий гул висел над ним, заставляя сгибаться. Морозный воздух обжигающей болью рвал легкие. Споткнувшись о плотный снежный заструг, Абдулла упал на раненую руку и чуть не закричал от ослепляющей боли, но сознания не потерял.
Прямо перед ним темнела вода, по льду змеилась трещина метра в два, и он понял, почему остановилась машина. От ноющего гула моторов отделился нарастающий свист. Он буравил мозг, мучительной тошнотой подкатывал к горлу, и Абдулла закрыл глаза, вобрав голову в плечи, приник к жесткому сукну рукава.
Грохот разрыва, казалось, ударил совсем рядом, осколки льда стегнули по спине, и стало тихо. Мир смолк, исчезли все звуки. Абдулла открыл глаза, увидел впереди столб воды, выросший прямо изо льда, метрах в ста от него. Затем другой, третий. Бомбежка продолжалась, и он повял, что оглох. Между опадающими фонтанами воды бежал солдат в завязанной под подбородком ушанке. Бежал во весь рост, не таясь, словно в атаку, с длинной широкой доской в руках. Солдат не добежал до трещины метров десять и, словно споткнувшись на бегу, рухнул на лед.
Был он первым. За ним появилась целая группа солдат с досками. Не пригибаясь, они бежали к трещине и, казалось, не замечали пляшущих разрывов, свистящих осколков льда и металла. Окрасилось кровью лицо одного. Он уронил тяжелую ношу, закрыв голову брезентовыми рукавицами, и медленно осел на лед. Упал другой. Но остальные были у трещины, перебрасывали через нее доски, рубили лед топорами, ладя импровизированный мост.
Распоряжался всем пожилой старшина с морщинистым, красным, обветренным лицом, на котором выделялись заиндевевшие брови и усы. Мост был уже почти готов, когда старшина схватился за бок, неловко присел, но продолжал что-то кричать товарищам…
* * *
…Ветер хлопнул брезентом, сыпанул песком по лицу, и Абдулла проснулся. Разлепил веки — в глаза ударила бездонная темная пропасть неба. Яркие, словно отмытые, звезды почему-то дрожали, раздваиваясь, кружились. Потом постепенно успокоились, замерли. Только сердце продолжало биться глухо и больно, и было трудно дышать. То ли сон, то ли явь…
Костерок дышал теплом, тускло краснели сквозь пепел угольки. Минуту-другую Абдулла сосредоточенно смотрел на них, унимая разбушевавшееся сердце. Откуда-то из глубины души поднималась ликующая радость — жив! Жив! А в ушах, не затихая, стоял грохот разрывов, свист бомб, и он пока не различал самолетного гула, что нарастал, приближался в темном небе. Слышал, но не отличал от того, в облачном холодном небе над Ладогой.
Звезды мерцали успокаивающе. «Как там, на фронте?» — с привычной, неубывающей тревогой подумал Абдулла. С этой мыслью он просыпался вот уже второй месяц, с тех пор, как вернулся в родное село после госпиталя.
— Все, солдат, отвоевался, — сказал председатель медицинской комиссии, ставя на справке размашистую подпись. — Получай документы и отбывай в родные края. Кем до войны работал?
— Трактористом.
— Н-да… — протянул председатель, глянув на изувеченную ладонь руки, из которой страшно торчал розовый обрубок единственного уцелевшего пальца. — Придется тебе профессию сменить. И с легкими у тебя тоже не в порядке. Постарайся найти работу на свежем воздухе.
Абдулла улыбнулся. Дед и отец его были чабанами. И, не приди в село первый трактор, он также водил бы отару.
«Как там на фронте?» Весть в пустыне — редкий гость, особенно здесь, на дальних отгонных пастбищах. Через неделю он выйдет к южным колодцам, там должны быть газеты.
Гул усиливался, и Абдулла наконец прислушался. Моторы надсадно выли над его головой в глубине ночного неба. Нет, это не сон. Он даже тряхнул головой, провел ладонью по лицу, ощутив враз похолодевшую влажную кожу. Сердце забилось глухими толчками. Этот звук он не мог спутать ни с каким другим. От него дребезжали заклеенные крест-накрест узкими бумажными полосками стекла в ленинградской школе, оборудованной под госпиталь. Так выли моторы тяжелых «юнкерсов», заходивших на бомбежку.
Абдулла замер, до боли в глазах вглядываясь в небо, огромное и пустынное. Но ничего не увидел. Казалось, это мерно, угрожающе, до звона в ушах гудят звезды.
Гул удалялся. Туда, где бесконечные гряды барханов убегали за горизонт, к далекой Амударье.
Сунув ноги в чокои из грубой сыромятной кожи собственной выделки, Абдулла, неловко опираясь на левую руку, поднялся. Искалеченная кисть правой еще мозжила, и он инстинктивно берег ее, боясь потревожить тихо ноющую боль.
