Ну, скажем, к примеру, несколько строчек короткой справки из «Энциклопедии»:
«Шенграбенский бой 1805 года между русскими и французскими войсками близ деревни Шенграбен в Австрии. Русская армия под командованием М. И. Кутузова оказалась в тяжелом положении (ей угрожало окружение и разгром превосходящими силами французов). Кутузов выдвинул к Шенграбену шеститысячный отряд П. И. Багратиона с задачей задержать авангард французских войск (30 тысяч человек), который стремился отрезать пути отхода русских. Благодаря стойкости русских солдат Багратиону удалось в упорном бою задержать противника и обеспечить отход главных сил, после чего отряд отступил и соединился с ними».
А вот как это выглядело в действительности — или, точнее, на страницах «Войны и мира» Л. Толстого, тоже романа, но, как хорошо знает читатель, романа несопоставимого по степени исторического реализма с «Тремя мушкетерами».
…Пройдя с голодными, разутыми солдатами без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу (около деревни Шенграбен) несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены. Кутузову надо было идти еще целые сутки с своими обозами, чтобы достигнуть Цнайма, и потому, чтобы спасти армию, Багратион должен был с четырьмя тысячами голодных, измученных солдат удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно. Но странная судьба сделала невозможное возможным…
Тут мы прервем на минуту повествование автора и напомним, каким образом русская армия попала в столь бедственное, можно даже сказать, катастрофическое положение. Из предыдущих глав романа читателю известно, что она шла на соединение с австрийской армией, чтобы совместно противостоять гораздо более сильной французской армии, способной легко разгромить каждую из них поодиночке. Но 80-тысячная австрийская армия за несколько дней до этого была окружена 220-тысячной французской и сдалась на милость победителя. Теперь такая же участь ожидала 41-тысячную русскую армию, спешно отступавшую, чтобы соединиться с подкреплениями, и сильно растянувшуюся на марше. Кстати сказать, год спустя при таких же примерно обстоятельствах Наполеон в прах разгромил прусскую армию в сражении при Йене — Ауэрштедте. Но тут, как говорится, коса нашла на камень.
Итак, четыре тысячи смертельно усталых воинов против отборного 30-тысячного корпуса. Чаще всего в военной истории при таком соотношении сил следовала неизбежная капитуляция. Или бегство, чтобы спасти хоть часть войска. В лучшем случае — отчаянная оборона до последней капли крови. Даже это было бы подвигом. Шутка сказать: один против восьмерых! Словом, французы двинулись в атаку с полнейшей уверенностью в легкой победе.
И вдруг…
…Будто невидимою рукою потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед русскими. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к ним и извивавшуюся, по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
— Славно идут, — сказал кто-то в свите Багратиона.
Багратион объехал ряды своего отряда, слез с лошади, поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, приближалась.
— С богом! — проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. Князь Багратион не давал нового приказания и все так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
— «Ура-а-а-а!» — протяжным криком разнеслось по нашей линии, и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.
А на левом фланге раздалась команда построения, визгнули сабли, вынутые из ножен. Двинулись в контратаку гусары.
«Рысью марш! Ур-р-а-а-а!!»
Однако при подавляющем численном превосходстве противника все время контратаковать невозможно, и французы вновь начали одолевать. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений. Все казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одной шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Положение было восстановлено, французы оттеснены, батальоны собрались и начали отходить в порядке.
А в центре продолжала вести огонь оставшаяся один на один с противником батарея капитана Тушина. Она не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
При этом на батарее никому и в голову не приходило, что совершается поразительный по смелости подвиг, который войдет затем во все учебники военной истории. Просто вершился обычный тяжкий ратный труд, который люди считали своим долгом. И трудиться, знали они, надо было на совесть. Это — вопрос чести. Иначе — позор перед людьми, мучительный стыд перед самим собой.
— Еще две линии прибавь, как раз так будет, — кричал тоненьким голосом капитан Тушин наводчику. — Второе орудие! Круши, Медведев!
— Ловко! Вот так-так! Ишь ты… Важно! Вишь засумятились! — приговаривали артиллеристы, комментируя в самом буквальном смысле убийственные результаты своих попаданий.
