— Прошло четверть века, он не узнает тебя.
— Я же его узнал.
Эрик прошелся по библиотеке, взглянул на улыбающиеся портреты, перевел взгляд на опустившего голову Фишбаха и решительно сказал:
— Надо срочно встретиться с Вальтером Лемке.
* * *
Шурик прошелся вдоль металлического барьера, вытер его ладонью и облокотился. За барьером под осенним солнцем лениво грелись самолеты. Когда вдали раздавался рев и, проскочив по взлетной полосе, подобно снаряду или ракете, улетал очередной самолет, то трудно было поверить, что всего пять минут назад он сонно грелся где-то рядом.
По радио приторно-сладким голосом то и дело объявляли: «Пассажиров, улетающих рейсом… Париж… Нью-Йорк… Прага… Стокгольм… просят пройти на посадку в самолет». Шурик был уверен, что девушка-информатор сосет леденец, а перед тем как включить микрофон, закладывает его за щеку.
Вена не принимала.
Шурик повернулся к летному полю спиной и посмотрел на тренера — Михаила Петровича Сажина: до войны он якобы был отличным боксером, но ведь прекрасно известно, что до войны все было отличным; и боксеры тоже. Еще говорят, что Сажин воевал, попав в гестапо, где ему повредили левую руку, он почти никогда не вынимает ее из кармана, от этого плечо у него чуть приподнято. Вот и сейчас Сажин расхаживал рядом с Робертом Кудашвили, и плечо у него было вздернуто, как у боксера на ринге, защищающего подбородок.
Роберт, наклонив непропорционально большую лохматую голову, о чем-то спорил с тренером. Конечно, Роберт трехкратный чемпион Европы, почет ему и уважение, но зачем Роберта везут в этом году, неизвестно. Ему лет сто, наверное, а за тридцать наверняка. Шурик слышал, как грузин дышит во время спарринга, даже жалость берет.
Шурик проводил их взглядом и посмотрел на четвертого члена делегации — тяжеловеса Зигмунда Калныньша, который беспечно сидел на лавочке и листал журнал. Словно его и не касается, что Вена не принимает. Воображает Зигмунд, а между прочим, тоже летит впервые. Известный пижон, проборчик по линеечке навел, физиономия как у актера Тихонова, словно на ринге его не бьют, а массаж делают. Когда он работает, девочки в зале умирают от восхищения. Ему бы, Шурику, такой талант, он бы тоже…
Он потрогал нос и брови.
Самого Шурика зачем везут? На Европе осрамишься, как домой показываться?
Сажин что-то сказал Роберту и подошел к Шурику.
— Волнуешься?
Шурик пожал плечами и покосился на самолеты.
— В первый раз за границу. Вдруг отменят? — Сажин потерся подбородком о плечо. — Всякое бывает.
— Вы часто так шутите?
— Нет.
— Потому и не получается. Во всем нужна тренировка, Михаил Петрович.
— А ты серьезный, — Сажин откинул со лба седой чуб.
— Миша, мы полетим или нет? — спросил, подходя, Роберт Кудашвили. — Волнуешься, жеребенок? — он хлопнул широкими ладонями Шурика по плечам, и у того заныла поясница. — Все образуется, ты будешь выступать…
— А вы волнуетесь? — перебил Роберта Шурик. — Говорят, вы прибавили восемь килограммов, опять же возраст, — он понимал, что надо замолчать, но не мог. К тому же Роберт подошел вплотную, и Шурик чуть ли не упирался носом в пуговицу на его плаще. А это было особенно унизительно. Он поднял голову, увидел топорщившиеся рыжие усы и круглые синие глаза грузина и переспросил: — Так вы волнуетесь?
Роберт причмокнул, обнажив белые крупные зубы, и повернулся к Сажину.
— Знаешь, Миша, жеребята перед первым стартом кусаются, — он обнял Сажина и повел вдоль барьера, — как волки, кусаются. Честное слово…
— Шурик, кто твой любимый художник? — спросил Зигмунд Калныньш. Он подошел во время разговора и сейчас стоял рядом и разглядывал репродукцию в «Огоньке».
— Ты нарочно так туго подпоясываешь плащ, чтобы все видели, какие у тебя широкие плечи? — огрызнулся Шурик.
— А тебе, не нравится? — Зигмунд перестал разглядывать «Огонек» и серьезно посмотрел на товарища. — Это некрасиво? — Он расслабил пояс. — Так лучше?
Снова подошли Роберт и Сажин.
— Анохин неплох, — сказал Кудашвили, продолжая, видимо, ранее начатый разговор.
— Ты лучше, — ответил Сажин. — Уверен.
— Спасибо, друг, — буркнул Кудашвили.
— Я по дружбе в команду не беру, — сказал Сажин и отряхнул с плеча руку боксера.
Роберт повернулся к Шурику и сказал:
— Шурик, уважь старика, сделай одолжение. Сбегай купи мне зубную щетку. Забыл я.
Шурик нерешительно переступал с ноги на ногу, но Зигмунд незаметно подтолкнул его, и Шурик оказался у двери в аэровокзал.
— Самую большую, жеребенок! — крикнул Кудашвили.
— Намучаемся мы с мальчиком, — сказал Сажин.
— Что ты, Миша, — Роберт склонился и заглянул Сажину в глаза, — нервничает. Семнадцать лет. Первая поездка. Ха! — Он поднес к лицу широкую ладонь. — Обкатается. Еще с цветами встречать будут.
— Неприятно, когда от тебя результата ждут, — Зигмунд легко тронул Сажина за локоть, словно извиняясь за свое вмешательство.
Сажин посмотрел на боксеров, потерся подбородком о плечо и отвернулся.
Репродуктор щелкнул и заговорил:
— Пассажиров, отлетающих рейсом «О эс шестьсот два», по маршруту Москва — Вена, просят пройти на посадку в самолет.
* * *
Старый Петер сидел на скамейке, опираясь спиной на зеркальную стену спортзала, и менял шнуровку в перчатках. В противоположной стене, так же покрытой зеркалами, сидел еще один Петер и тоже шнуровал перчатки. Только был он несколько меньше и не такой старый — на расстоянии нельзя было разглядеть морщины и шрамы на широком лице и седину в коротко остриженных волосах на круглой шишковатой голове. Петер из-под нависших бровей поглядывал на свое отражение и даже пару раз подмигнул, но двойник не ответил, видимо, ему не нравилось это панибратство. Тогда Петер поднял руку и шлепнул широкой ладонью по висевшей над головой груше. На той стороне тоже подняли руку и шлепнули по груше. Оба снаряда покорно закачались, и Петер по-детски хихикнул, положил перчатки на скамейку, встал и расправил широкие сутулые плечи.
На тонких металлических тросах висели тяжелые кожаные мешки, они хранили в себе удары и чемпионов и новичков. Когда-то Петер мог заставить говорить их натужными глухими голосами, откликаться на короткий выдох и еще более короткий удар. Сейчас Петер, проходя мимо, только гладил их многопудовые холодные тела, и снаряды презрительно молчали, прекрасно понимая, что в шестьдесят лет человек с перебитыми суставами не заставит их закачаться и заговорить.
