будут нападать и на людей. Ну а ребята наши, поскольку стрелять нельзя, решили обойтись без стрельбы – поставили на фазанов петли. Наловили столько, что я полдня их потрошила, едва справилась, – голос у тети Дины вновь перешел на шепот, словно бы откровения ее могло услышать отрядное начальство.
– Я счас, – сказала она и, проворно перебирая ногами по полу, унеслась на кухню. Вернулась с вкусно дымящейся тарелкой, аккуратным точным движением поставила тарелку перед Леной. – Вот она, пиш-ша аристократов.
Пища аристократов была достойна того, чтобы так называться.
– А ребята скоро вернутся? – спросила Лена.
Рот у тети Дины неожиданно согнулся печальной скобкой.
– Этого не знает никто.
– Они что, шпионов ловят?
– И шпионов тоже, – произнесла тетя Дина голосом человека, умеющего хранить военные тайны, – но в основном, – нарушителей.
– А чем отличается шпион от нарушителя?
– Ну как сказать… – тетя Дина озадаченно наморщила лоб. – Шпион – это шпион, а нарушитель – это нарушитель.
Очень исчерпывающее объяснение.
– А внешне они отличаются друг от друга?
– Шпион выглядит интеллигентнее, – неожиданно заявила татя Дина.
– А вы когда-нибудь шпионов видели?
На это тетя Дина не ответила и задала встречный вопрос. Как в Одессе, вопросом на вопрос!
– Леночка, ты очень интересно говоришь – все свои вопросы начинаем с «а». Как Почемучка.
Лена смутилась.
– Извините, тетя Дина. Это привычка. Но всякий Почемучка обычно все свои вопросы начинает не с «а», он их «а» заканчивает. Почему земля круглая, а? Почему фазаны такие вкусные, а? Почему тетя Дина очень придирчива, а? И так далее.
– Я не придирчива. Просто на заставе не на все вопросы можно отвечать. То есть отвечать можно, наверное, на все, но не на все вопросы принято отвечать. Понятно, товарищ Леночка?
– Теперь понятно.
– И кто будет пойман в результате операции, шпион или нарушитель, мы не знаем – это определяют наверху, в отряде, или еще выше, в штабе пограничного округа, по-нынешнему, в управлении, – тетя Дина потыкала пальцем в потолок, – там вот. Наше дело – поймать.
Лена обратила внимание на интонации тети Дининого голоса, на то, что повариха также считает себя пограничницей. Тетя Дина поняла, о чем думает гостья, налила себе в фужер шампанского, налила Лене, печально поглядела, как из посуды вымахивают колючие мелкие пузырьки.
– Мы все тут одна семья, у нас все общее, даже беды и болезни. У меня муж двадцать пять лет служит на границе, старый вроде бы, а на сработку ушел вместе со всеми.
1 января. Контрольно-следовая полоса. 1 час 59 мин. ночи
– Э-э-е, – пытался кричать из своей могилы Удачливый Ли, но собственного крика не слышал, все угасало в горле, вместе с холодом и стеклистой ледяной крошкой втискивалось назад, забивало глотку, мешало дышать.
Дышать вообще стало нечем, грудь стиснуло мертво, ноги уже не ощущались, словно их не было совсем, похоже, не только штаны, но и мышцы, кости примерзли к снегу, холод целиком пропитал все тело, сделал его бесчувственным. Удачливый Ли вновь заплакал. Слезы катились у него по щекам, выедали глаза, еще больше забивали дыхание. И без того дышать было нечем, даже грудь кололо остро от того, что в этой тесной ловушке не было воздуха, стискивало ключицы, а тут совсем не стало кислорода. Он силой заставил себя думать о другом – это, дескать, не боль, не страх, не ощущение близкого конца, а обычная тоска. Тоска по дому, по милым сердцу вещам, по детству своему, по воздуху Сеула и цветам, которые изображены на государственном гербе Южной Кореи – розе шарона, по Корее.
Россия не похожа на Корею. Тут все оказалось чужим – все непонятное, неразгаданнее. И люди все – на одно лицо, не то, что в Корее. Знай об этом Удачливый Ли, он никогда бы не поехал сюда, обошел бы Хабаровск за тысячу верст, а Владивосток – за две тысячи. Два мира – два кефира. Странное дело, кефир он впервые попробовал в Хабаровске. Оказалось – вполне сносная и для организма нужная штука. Производство кефира запросто можно наладить в Сеуле. В Корее ведь нет ни сметаны, ни кефира, ни творога – ничего из этих продуктов нет, даже, в отличие от Европы, колбасы. До недавнего времени не было черного хлеба, зато много молока и йогурта…
Удачливый Ли услышал, как внутри у него, то ли в глотке, то ли в груди, что-то засипело дыряво, простудно, заскрипело, затем раздался и смолк хрип – все, что было, никогда уже не вернется, останется лишь эта могила, на которой ни памятного камня не будет, ни метки, ни столбика деревянного – ничего, словом. Хрип в груди возник вновь.
– Э-э-а, – просипел он опять и опять не услышал собственного голоса.
Удачливый Ли понял: это все…
1 января. Контрольно-следовая полоса. 2 час. 00 мин. ночи
На краю широкой контрольно-следовой полосы, которую пограничники всегда старались содержать в идеальном порядке, – разравнивали ее волокушами, чтобы отпечатывался всякий, даже самый малый след, – Коряков обнаружил еще одну свежую выдавлину – глубокую, рифленую, оставленную совсем недавно.
Он аккуратно расчистил ее и сказал напарнику:
– Мы идем верно.
Лебеденко в некоем радостном приступе даже автомат подкинул вверх.
– А вот этого не надо делать, – наставительно прокричал Коряков. – Случайно отожмется флажок предохранителя – и все, большой привет с большого БАМа. Очередью пополам можно перепилить кого угодно, даже бегемота, по самую пробку наевшегося лука. За мной!
Коряков приподнялся над полосой, но сильный порыв железного ветра чуть не сбил его с ног. Тогда лейтенант развернулся, подставил ветру одно плечо, правое, свободное от автомата, уперся им в невидимую преграду, закряхтел, сопротивляясь невидимому ворогу, одолел его и на несколько шагов продвинулся вперед.
– Никогда здесь не было таких страшных новогодних ночей, – прокричал Лебеденко, но лейтенант крика не услышал, все съел ветер, всосал в себя, клацнул челюстями, разжевывая крик – и словно бы самого человека сжевал…
Тогда Лебеденко навис над напарником, притиснулся к его уху и выбил изо рта вместе с несколькими кусками хрупкого прозрачного льда:
– Нарушитель не ушел от нас, товарищ лейтенант?
– Нет. Он где-то здесь находится, – уверенно просипел Коряков. – Где-то рядом. В такую ночь он не мог уйти.
Найда жалась то к ноге Лебеденко, то к ноге Корякова – ей было страшно. Все живое сидит сейчас в теплых норах, наружу носа не кажат, это только людям неймется.
– За мной! – привычно подогнал напарника лейтенант.
1 января. Станция Гродеково. 2 час. 15 мин. ночи
Верников поднялся с постели, похрустел костями и понял, что до утра он уже не заснет. Подошел к окну, скрипнул воротком форточки, приоткрыл ее и, отвернув лицо от холодного резкого воздуха, всадившегося в щель, послушал, что там происходит на улице, как отмечают люди праздник.
А ничего, собственно, и не происходило – ни веселых голосов, ни пьяного гама, ни хлопанья пробок, ни музыки – ни одного обрывка, – ни вкусного хруста снега под ногами –
