такое – свои лупили своих. Так лупили, что только выбитые зубы, будто подсолнуховая шелуха, летели во все стороны, трещали кости, из дыр в пробитых головах хлестала кровь, был слышен хруст ребер, рождающий в теле холодную дрожь…
Если раньше мужики, схлестываясь шеренгами, – стенка на стенку, – отчаянно ругались матом, то эти драки происходили молча. И крови в этих немых побоищах было больше, и злобы, и пробитых голов, и жертв.
Страшная это штука – гражданская война. Несчастна та страна, по которой эта война вздумает пройтись своим тяжелым катком. На долю России это несчастье выпало.
Бой, который так настойчиво снился Верникову, был на самом деле. Группа, в составе которой находился юный прапорщик, должна была прикрыть операцию, которую, как разумел Верников, проводили японцы.
Но поскольку сами они светиться не желали – чистоплюями были, ботинки меняли, если к каблуку прилипло собачье дерьмо, – то грязную работу решили поручить русским. Русским предстояло завязать отвлекающий бой, желательно погромче, прикрыть группу, которая уходила в глубину России, – вот в сказочной, словно бы облитой жидким золотом пади, и произошло столкновение с пограничниками. Группа Верникова своих раненых не оставляла, добивала тут же, в пади – уйти с ранеными не было дано, прапорщику было строго наказано следить за этим… Пострелял он тогда своих раненых столько, что до сих пор плакать хочется.
Около огромного, черного, будто в него угодила молния, пня, наполовину вывернутого из земли, прапорщик столкнулся с молодым красным командиром, одетым в кожаную куртку, в кожаной фуражке с красной звездой.
Оба вскинули оружие одновременно. И стреляли одновременно, кипевшие от злости, с яростно исказившимися лицами. У краскома реакция оказалась чуть послабее, чем у прапорщика, Верников выстрелил на миг раньше. Лицо «кожаного» человека растерянно поползло вниз, и на глазах неожиданно проступила влага – две чистые крупные слезы. Краском неверяще улыбнулся – боли он не чувствовал, ничего не было – ни боли, ни озноба, он даже не понял, почему тело его враз сделалась таким слабым, в следующую секунду у него подломились ноги, и он упал на землю. Верников еще раз разрядил в него наган, уже в лежащего, – чтобы уж точно быть уверенным в гибели этого человека, перепрыгнул через него и ринулся дальше, в гущу драки.
Взгляд, выражение глаз умирающего краскома Верников запомнил, но держалось это в памяти недолго, вскоре Верников все забыл, а вот ныне, спустя много лет, глаза эти возникли в памяти вновь. Более того – начали сниться. И чем дальше – тем чаще, вот ведь как…
Хоть и было Верникову столько лет, что каждый старик, проживающий в Уссурийске или в Полтавке, может считаться по сравнению с ним ребенком, шалуном, которого впору гонять за пивом в ближайший ларек, а старым, с увядшей плотью человеком он себя не ощущал – Верников словно бы законсервировался, прибывал в одном и том же состоянии…
В этот раз бывший прапорщик также увидел во сне «кожаного» человека, державного в руке маузер. И огромный черный пень-выворотень тоже увидел – пень возвышался за спиной красного командира, будто театральная декорация, был страшен, велик. Краском стоял на сохлой, подернутой осенней гнилью траве, а вокруг него был расстелен широкий ковер, сбитый из багряных листьев. Краском вскинул маузер. Сердце у Верникова дрогнуло – все, наступил его черед.
Но наган, находившийся у Верникова в руке, словно бы сам по себе отплюнулся рыжим огнем, опередил врага, сберег хозяина. Краском глянул на Верникова моляще, веря и не веря тому, что он убит, и повалился на землю.
Над падью пронесся вихрь, примял сохлую траву, с треском изломал окостеневшие стебли кустов, поднял в воздух красные невесомые листья.
Страшно сделалось Верникову.
1 января. Застава № 12. 1 час 58 мин. ночи
В канцелярии Лену встретила тетя Дина, объемная, с красивым, еще не увядшим лицом и полными ловкими руками, с улыбкой такой открытой и широкой, что Лена незамедлительно растаяла и простила лейтенанту Корякову его отсутствие.
– Леночка, ваше место – вот, – объявила тетя Дина, усаживая гостью в центр стола, – рядом с местом начальника заставы.
– Здесь сидит заместитель начальника, – догадалась Лена.
– Ни начальника, ни заместителя нет – ловят новогодних нарушителей, – сказала тетя Дина. – Я вам, Леночка, сейчас налью холодного шампанского, чтобы вы могли приветствовать Новый год. Любите холодное шампанское? Ледяное…
– Очень, – не стала отрицать Лена.
– Я тоже люблю, – тетя Дина залихватски, будто опытный заговорщик, знающий, что суп надо есть горячим, а водку пить холодной, подмигнула Лене.
Повариха принесла бутылку, на боках которой искрился иней, придвинула поближе вазу с фруктами и, наклонившись к Лениному уху, тихо произнесла:
– На горячее у нас – жаркое из фазана.
– А мне сказали – яблочный пирог.
– Яблочный пирог тоже есть.
– А почему шепотом говорите, тетя Дина? – спросила Лена и, вспомнив старый, еще советских времен, анекдот, засмеялась. – Что, выезжаем на правительственную трассу?
– Так точно, на правительственную трассу, – тетя Дина тоже засмеялась. – Просто фазанов нам командование стрелять запрещает. А их развелось тут столько, что они даже служебных собак начали задирать, представляешь? Поэтому сам Бог велел отведать княжеской еды – жаркого из фазанов. Сейчас я тебе принесу. Прелесть, а не блюдо… А пока давай выпьем шампанского. За наших ребят, – она чокнулась с Леной, со вкусом выпила.
Лена оглядела канцелярию. У боковой стенки мигала разноцветными огнями елка, украшенная серебряными и золотыми шарами, хлопушками, зеркальными сосновыми шишками, мишурой, звездочками и снежинками, и жаль было, что около этой богатой елки совсем не было людей, праздничное пространство было пустым, странным и одновременно торжественным, красочная пустота эта рождала в душе ощущение неуюта, одиночества, жалости к самой себе. Лена отвела от елки взгляд.
– А почему фазанов нельзя стрелять? – спросила она. Ей, чтобы отвлечься от мыслей своих, надо было что-то спросить – что угодно, лишь бы услышать собственный голос, переключить внимание, но, видать, слишком много сил надо было потратить на это, цели своей Лена не достигла.
Тетя Дина что-то говорила, говорила, а Лена не слышала ее, голос тети Дины не доходил до нее… Лена тронула тетю Дину за плечо.
– Шампанское что-то в голову ударило, – она помяла пальцами виски.
– Это бывает. Ничего страшного, – тетя Дина вновь наклонила большую черную бутылку над Лениным фужером, – со мной такое много раз было, – она вновь чокнулась с Леной. – За тебя, дружок. Коряков – очень положительный офицер. Если бы у нас с мужем не было сыновей, мы бы обязательно усыновили бы его, – тетя Дина говорила сейчас, как опытный политработник, она вполне могла бы заместить на заставе зама по воспитательной части.
– А что насчет фазанов, тетя Дина? – напомнила гостья.
– Да начальство стрелять запрещает – дескать, тут пограничная зона, все должно быть культур-мультур – культурненько и спокойненько… В результате фазанов развелось столько, что они скоро
