— Ты ведьма, вероотступница, признайся в грехе колдовства! Признавайся немая гадина, проглоти освящённую соль! Выпей святой воды и расскажи, кто научил тебя колдовству и кого ты видела и признала на шабашах ведьм на Пустых Скалах! Тогда тебя не будут больше мучить и подарят вечную жизнь…
Жизнь. Вечная. Даже её они отняли, доказывая обратное.
Боль.
Боль была такой, что она больше не могла кричать: у неё пропал голос, лишь губы чуть шевелились, повторяя как заклинание: «Нет, нет, нет…»
Ей причиняли боль, всё её тело горело, словно обожжённое, волосы спутались и пропитались кровью, кожа связанных за спиной рук была стёрта в кровь.
Били нещадно, грозя применить какие-то более страшные сооружения, продолжая пытать её, обещая подвесить её на дыбе, переломав каждый сустав в теле. Уже одного взгляда на них хватило понять, что после обещаемых пыток она, ставшая простым человеком, не выживет.
— Зачем ты приходила в ночь на Пустые Скалы? Ты колдовала, ведьма? Отвечай!
— Нет, — еле слышно прошептала она разбитыми губами.
— Ты лжёшь, ведьма. Ты хотела околдовать этого человека?
Ужас, который был сильнее боли и страха смерти, заставил Аню поднять голову и взглянуть на человека, стоявшего в тени у двери, которого она не видела до этого момента. Если бы она могла, то закричала бы. Но силы оставили её и она провалилась в спасительную тьму.
Последнее, что она слышала, были слова человека, лицо которого было спрятано чёрным капюшоном:
— Теперь ты сделала свои признания, ведьма. Будешь их отрицать, нет? Скажи мне…скажи мне это сейчас, пока я здесь, рядом с тобой и я снова подвешу тебя! И если ты отречёшься позже, то снова попадёшь в мои руки и тогда, колдунья, ты узнаешь, что сегодня я лишь только забавлялся с тобой. Я буду мучить и пытать тебя так, что даже Пустые Скалы будут рыдать от жалости к твоей участи!
На мгновение Анна очнулась, открыв глаза она встретилась с его глазами. Глаза того незнакомца в лесу, которому она отважилась приоткрыть душу, прятавшую от всех людей годами. Только его глаза… за которыми последовало спасительное забытье.
— Я застал Вильгельма у кузнеца, а затем мы были у ремесленника, где он с Константином перебирали разложенные на лавке кусочки цветного стекла, знаешь, из которого мастерят витражи, вставляя их в вон тот каркас, которым как раз и занимался кузнец, когда я вошёл. Константин, как человек весьма щепетильный в вопросах, на свою беду перепроверял каждое стёклышко, внимательно осматривая его со всех сторон ища изъяны в нём. Но, хвала небесам, стекло прислали отменное!
— Если бы его щепетильность заключалась бы только в этом, — вторил другой голос, тоньше и моложе, чем у первого рассказчика. — Он ещё сам следит за нанятыми работягами, которые делают тот каркас! Правда, недавно вот привозили ткани, тоже добротно сделанные, любо-дорого посмотреть! Видимо, ткач тоже отличался особой щепетильностью!
Первый рассказчик казался раздражённым и что-то проворчал себе под нос.
Аня открыла глаза, стараясь глубоко не вдыхать окружавший её смрадный воздух, чувствуя резкую боль во всём теле при каждом вдохе. В темницу принесли еду — гороховую похлёбку, на которую она с жадностью набросилась, чтобы хоть как-то восстановить силы, однако, пища оказалась сильно пересоленной, вдобавок к ней не принесли даже немножко воды, лишь усиливая и без того мучившую её жажду.
— Да дело-то в чём? А дело в том, — пылко продолжал молодой рассказчик, голос которого отчётливо слышался из-за окованной железом дверью, — что лучшее из найденных Константином стёкол было изумрудного цвета, а по его словам, хотелось всё-таки видеть перед глазами пергамент, а не болото. Он не смог придраться к качеству, но нашёл изъян в цвете стекла! И это лучшее стекло, но и здесь обнаружился подвох!
— Он многое повидал, Астор, — отозвался басом голос собеседника. — Он же всю жизнь провёл в путешествиях по разным диковинным местам, что тебе и не снились, сы-нок! Здешняя обитель кого угодно привередливым сделает, но ты ещё зелёный совсем, чтобы видеть это. Здешний люд сам по себе непривередлив, бери — что дают. Но и до вся-ких басней охочий! Не хватает здесь только папских послов во главе с архангелом Михаилом.
— Но я не понимаю! — воскликнул юноша. — Я уже ничего не понимаю, хотя и до-вольно долго нахожусь здесь!
— Чего ты не понимаешь, мой юный друг?
— Во-первых, я не понимаю, в чём различаются еретики, почему их преследует Святая Церковь? Ещё сильнее меня заботит вопрос о различиях и сходствах. Говоря с охранником Альбертом, вы убеждали его, что все мы на самом деле едины — святые и еретики. В то же время, имея честь как-то говорить с самим Аббатом, вы старались убедить его, что есть разница между двумя еретиками, между еретиком и правоверным. То есть Альберта Вы упрекали в том, что он разграничивает вещи сходные, а Аббата — что он сближает вещи различные!
Некоторое время до Ани доносилось только тихое позвякивание ключей и сердитое сопение старшего охранника.
— Милый друг, — наконец-то раздался его голос из-за двери, — в таком случае следует прежде всего оговорить общие различия, которые присущи всем нам, когда мы оказываемся вместе. Утверждается, что люди обладают сходным сложением, будучи, к примеру, служителями Господа нашего?
— Да, — живо отозвался голос молодого охранника, который, видимо, гордился накопленными познаниями, — люди во многом схожи с животными, однако мы же разумны, и нас отличает от животных способность смеяться!
— Вот именно, мой юный друг. Однако, заметь, пастор Фома и Франциск, несмотря на одинаковые духовные саны внешне отнюдь не похожи. Фома тучен, как мешок с сеном, в то же время как Франциск тощ, как щепка и по характеру один злой, а другой — добродушен и милосерден. Так?
— Разумеется, так.
— А что это нам доказывает? Это нам доказывает, что между самыми различными людьми наличествуют сходства во всём, что касается человеческого сложения, однако имеются существенные различия в характерах.
— Бесспорно, я вижу, что это так.
— Значит, когда я сказал Альберту, что сама человеческая натура во множественности своих проявлений предрасположена как любить добро, так и любить зло, — я стремлюсь убедить его юную и неокрепшую душу в единообразии человеческой природы. Когда же я вслед за тем говорю Аббату, что некий добродетельный господин не то же самое, что деревенский колдун, я настаиваю на различении их не только чисто внешних признаков. А настаиваю я на этом из-за того, что нередко, не разобравшись, инквизиция отправит на костёр добродетельного и богопослушного господина, приписывая ему метки дьявола, которые, несомненно, найдутся на теле колдуна. Как тебе кажется — достаточная причина настаивать на разграничении сиих понятий?
