— Почему вы не сказали им, чем они больны? — спрашивает доктора Лоретта.
Ее вопрос — лишь предлог для того, чтобы заговорить с ним и улыбнуться. Это объяснение в любви.
— Я напрасно взволновал бы их.
В голосе доктора чувствуется невысказанная нежность.
Вмешивается Корбье. Его голос скрипуч, тон, как всегда, резок:
— Никогда не надо обманывать больных. Они больше чем кто-либо имеют право на истину.
Муж выдал себя. Лоретта закусывает губу.
Без всякого перехода Корбье спрашивает жену:
— Ты плакала?
Испуганная его прозорливостью, она лепечет:
— Нет. Чего ради мне плакать? Почему?
Он не отвечает. Но после ее настойчивых вопросов презрительно бросает:
— Мне так показалось, когда вы вернулись.
Мерсье достает из кармана сигарету, закуривает, избегая взгляда Лоретты.
2 часа 40 минут (по Гринвичу) на борту «Марии Соренсен»Олаф открыл глаза. Ему лучше, сон освежил его. Ларсен смотрит на него в недоумении: неужели кризис миновал? Это было простое недомогание? Он не смеет надеяться. Несколько раз пытался убедить себя, что у сына нет ничего серьезного, волноваться нечего, но где-то в глубине сознания крепло убеждение, что Олаф — жертва той же болезни, что и остальные. Он и сейчас так думает.
Олаф сел на койке. Поймал взгляд отца и тотчас же отвел глаза. Он делает вид, что не замечает, с каким беспокойством отец следит за всеми его движениями, и идет к двери.
— Куда ты идешь?
— Пойду предупрежу их.
— Что ты собираешься им сказать?
— Скажу, чем они больны.
— Ты же ничего не знаешь.
— Чего ты боишься? Я тоже слушал радио и понял, что доктор молчал недаром. Они имеют право знать столько же, сколько и мы.
Капитан стучит кулаком по столу.
— Нет у них никаких прав, я здесь хозяин.
Ему показалось, что Олаф покачнулся, ухватился за шкаф, чтобы не упасть. Ларсен сразу смягчает тон:
— А для чего им это нужно?
— Они будут оберегаться, если еще не поздно.
— Как они могут оберегаться, подумай сам? Если для них можно что-то сделать — мы сделаем.
— Ну, тогда они хоть приготовятся к смерти, выскажут свои последние желания, помолятся. Каждый поступит по-своему. Но по крайней мере их не оставят подыхать как собак, не сказав даже, от чего они подыхают.
— Если сыворотка отправлена вовремя, они будут спасены и не узнают даже, какой опасности подвергались.
— А если они хотят о ней знать? Если я скажу им об этом, я, понимаешь?
Капитан заслоняет собой дверь:
— Не смей выходить! Я запрещаю!
Олаф смотрит на него, кровь бросается ему в лицо.
— Может, ты и подохнуть мне запретишь? У меня чума, холера или желтая лихорадка, черт его знает. Что мне до твоего запрета или разрешения? Я все равно конченный человек. Мне уж не вернуться в порт, не свидеться с Кристиной, и о ребенке я никогда не узнаю, а ты думаешь, что я буду считаться сейчас с дисциплиной и всеми выдумками, которыми ты пичкал меня столько лет подряд!
Он делает шаг вперед, но Ларсен преграждает ему дорогу:
— Пока я здесь, ты будешь подчиняться мне.
— Это мы еще посмотрим.
Олаф старается оттащить отца от двери. Ларсен отталкивает его и первый наносит удар. Тогда Олаф бьет Ларсена кулаком прямо в лицо. Капитан нагибает голову, пытается обхватить противника за пояс. Олаф увертывается и снова наносит удары. Ларсен бросается на него головой вперед. Олаф теряет равновесие, оба падают. Долгое время борются, как два диких зверя, цепляясь за мебель, опрокидывая стулья. Наконец молодой берет верх. Олаф ударяет отца головой об пол до тех пор, пока тот не перестает двигаться. Потом поднимается, пошатываясь идет к двери. Прежде чем выйти, берет из ящика бутылку с ромом, зубами вытаскивает пробку и жадно, захлебываясь, пьет.
3 часа (по Гринвичу) в Брауншвейге и в Берлине— Соединяю, — сообщает гнусавый голос телефониста междугородной.
Прижав плечом к уху телефонную трубку, Холлендорф в ожидании ответа раскладывает марки «по росту». У него набралась полная серия. Любопытная штука — эти разноцветные картинки. Большинство людей не видит их. Торопливо наклеивают их на конверты, как делал и сам Холлендорф до войны. Даже не замечают, что перед ними пейзажи, копии известных картин, портреты великих людей. Им и без того есть на что посмотреть. Они выходят из дома, идут по улице, отправляются в театр, в горы, ездят в поездах и машинах. Длинной чередой проходят мимо них картины жизни — бесплатное, нескончаемое кино; у них нет ни времени, ни даже желания приглядываться к мелочам. Но человек, которого болезнь лишила свободы, обреченный на постоянное прозябание в своей комнате, замурованный в четырех стенах, должен удовлетворить свою потребность видеть, разглядывая самые незначительные вещи. Ничто из окружающего не ускользает от его внимания. С тех пор как он болен, Холлендорф изучил до малейших подробностей окружающие его предметы, их форму, цвет. Ему знаком язык вещей; он так же привязан к неодушевленному миру, как и к тем немногим людям, которые еще навещают его. До войны Холлендорф был инженером, руководил заводом. Теперь он — ткач. Этим ремеслом он занимался в ранней молодости и любит его, потому что оно спасло Холлендорфа от нищеты. Днем он работает один в своей комнате, заполненной пеньковыми нитями, которые мало-помалу превращаются в ткань; он разговаривает с ними, как будто они могут слышать его.
Наконец в трубке раздается голос. Слышно раздраженное ворчание, свидетельствующее о том, как недоволен Вилли Грюндель тем, что его подняли с постели: сопящий, огромный, с голой шеей, в пижаме, распахнутой на волосатой груди, Вилли Грюндель орет:
— Вы что, спятили? Воображаете, что я встану и побегу в Темпельхоф в такое время? — Вилли поворачивается и смотрит на циферблат будильника со светящимися цифрами. От резкого движения зеленое пуховое одеяло соскальзывает на пол. Герта стонет во сне, грузно переваливается на другой бок. Объяснения Холлендорфа никак не успокаивают гнева Вилли:
— На то есть власти. При чем тут частные лица? Обратитесь в полицию!
Герта проснулась. Она кроткая, невозмутимая женщина. Спокойно оглядывает комнату. Протесты мужа вызывают у Герты улыбку: его возмущение забавляет ее. Она нежно гладит его руку, но унять расходившегося Вилли не так-то легко.
— Если у меня есть любительский радиопередатчик, это еще не значит, что меня можно беспокоить в любое время. Когда я не на приеме, я имею право отдохнуть. Я работаю днем, а ночью сплю.
Он вешает трубку, не дав Холлендорфу привести другие доводы. Подбирая упавшее одеяло, брюзжит:
