Как всегда после неординарного происшествия, Герман анализировал новую информацию. Обнаружилось несколько пробелов в знаниях, которые не терпелось восполнить: во-первых, плохо с историей. Он совершенно не понял, в каких событиях ему довелось поучаствовать, кто на кого напал, и что это были за суда. Во-вторых, техника боя. По его мнению, дрался он как медведь, выигрывая только за счет действительно исключительной физической силы. Третий вывод сделать не получалось. Мысли постоянно возвращались к моменту, когда Ася прижалась спиной к его спине, и вызванные этим «тактильным актом» ощущения возникали с неослабевающим эффектом во всех мускулах и нервах, пронизывая насквозь. Он и не знал, что такие ощущения вообще бывают: боль и наслаждение одновременно, в каком-то немыслимом переплетении. Воспоминание о доверчивом взгляде ее невозможных фиолетово-зеленых глаз повергало его в состояние транса.
«Я тупею,» — сказал он себе и пошел в свою тесную персональную каюту, инстинктивно чувствуя, что «зависшее» внутреннее состояние уже заметно внешне.
Он хотел что-то делать, но не мог придумать занятие. Читать не получалось. Вдруг он заметил, что его эмоции меняются в определенном гармоничном ритме, и этот ритм требует «объективизации». Он пошарил рукой под кроватью и достал гитару. Как она там оказалась? Он не умел с ней обращаться. Но это не важно, главное, что этот предмет может издавать звуки, похожие на его ощущения. Словно ее струны — это его натянутые нервы…
— Капитан совсем больной, — неуверенно хихикнув, произнес Никита.
Парни прислушивались к необычным звукам, проникавшим в коридор из капитанской каюты.
— Ты бы тоже заболел, — серьезно ответил ему Артем, — если бы тебе пришлось драться бок о бок с такой девочкой… а потом она бы просто ушла.
Сережу нервировало нетипичное психическое состояние капитана. Он привык видеть в нем сверхчеловека, почти нечеловека даже, уравновешенного при любых обстоятельствах, никогда не теряющего способности разобраться в ситуации. Почему сейчас он не видит выхода — очевидного, напрашивающегося?! Сережа понимал, что происходит с его капитаном — то же, что и с ним самим, «влюбившимся», как он сам определил, в Юлю. Но Сереже казалось, что состояние Германа доставляет тому гораздо более сильные переживания, что оно болезненное, и он не мог понять, почему Герман терпит эту боль. Может, он, великий и умнейший, знает про любовь что-то такое… страшное?
Вечером Сережа, окончательно сбитый с толку сомнениями, вломился в капитанскую каюту. Герман прижал струны и вопросительно посмотрел на него.
— Капитан, что за игры? — решившись, выдохнул Сережа.
— Не нравится — не слушай, — спокойно ответил Герман. — Я ведь распустил экипаж.
Сережа замялся. Герман очевидно не хотел говорить на волновавшую его тему, обозначив дистанцию: «я» тут, «экипаж» там.
— А я и распустился! — внезапно осознав это, огрызнулся Сережа. — И спрашиваю тебя не как член экипажа: во что вы с Асей играете?
Герман отвел взгляд. «Мы играем… в кошки-мышки… или кошки-кошки, мышки-мышки. Потому что бегаем друг от друга, но хотим друг друга поймать… Игра такая.»
— Ты влюблен в нее, она влюблена в тебя, — упрямо продолжал Сережа. Если Герман скажет, что он не прав, между ними будет уже не дистанция, а пропасть. — Почему вы расстаетесь?
Карие глаза Германа потемнели до черноты. Отрицать очевидное он не стал, это было бы ниже его достоинства.
— Потому что у меня есть совесть.
Ответ обескуражил Сережу, но он не отступил:
— А ты ее с садизмом-мазохизмом не перепутал?
Герман хмыкнул, оценив иронию, и миролюбиво ответил:
— Асе двенадцать лет.
— Ну и что? — искренне удивился тринадцатилетний Сережа. — Я ведь не о том, чтобы в постель укладываться.
«Не получилось», — подумал Герман. У тех, кого собрала на Острове Королева, не могло быть примитивных представлений о любви. Ладно, попробуем по-другому.
— У меня есть один серьезный порок, — медленно и внятно произнес он. На этот раз Сережа должен понять, что разговоры бесполезны. — Из моей любви ничего хорошего не получится. Просто поверь, что это так.
Сережа открыл было рот, но тут же решил, что для первого раза достаточно. Они с Германом еще не такие близкие друзья, но все впереди. Мысленно пообещав себе рано или поздно «доконать Германа», он вышел из его каюты.
Когда в ушах зазвенело, а виски словно сдавил пресс, я поняла, что пора всплывать. Инстинкт самосохранения пинком отправил меня на поверхность, и я, как воздушный пузырь, выскочила из воды.
Помогло. Тело оставило попытки вернуть ощущение чужих сильных рук на талии и посторонних твердых мускулов, перекатывающихся вплотную у бедер и спины. Теперь оно плевалось и радовалось тому, что выжило. Наверное, такой способ справиться со страстями и называется у монахов «самобичеванием» или «умерщвлением плоти».
А еще ему захотелось есть.
Я взобралась на скалу, прыгнула с нее на берег и пошла домой. Дома меня ждало созревшее «нечто». Куст, на котором оно висело, я посадила еще в первую неделю плена, когда выяснила, что на Острове все питаются только тем, что растет или плавает. То, что плавает, мне было жалко есть, поэтому я стала подгонять под свой вкус то, что растет. В результате у моего домика появился аппетитный садик с огородом, а я надолго увлеклась селекцией. На Острове все росло быстро. Его природа с удовольствием выполняла мои задумки, и вся мною созданная еда была вкусной.
Дома я наконец-то освободилась от пропитанных соленой водой штанов с рубашкой и переоделась в сарафан, зажгла в печке огонь, чтобы согреть воды для чая, и сорвала «нечто».
Задумывалось оно как мягкое, но не сочное, сладко-соленое и пахнущее свежим хлебом. Если это удалось, назову его «бубл».
М-м-м! Бубл!
На кусте, радуя глаз, висело еще десятка два бублов.
Я всыпала в горшок с кипятком горсть сушеных цветочков, и через мгновение по моему крошечному домику разлился их запах… Что-то не то было с этими цветочками…
«Память тела» вмиг захватила меня целиком, и я уже не смогла отключиться от абсолютно реального ощущения рук Германа на своей талии и его взгляда в своих глазах. Если бы просто касание и взгляд! Касание и взгляд вызывали столько разнообразных ощущений во всем теле, что я показалась самой себе музыкальным инструментом, на котором кто-то невидимый играет, умело перебирая струны.
Это было приятное, новое и острое чувство. Вот только безысходное какое-то. В нем слишком отчетливо обозначался смысл его влияния — оно привязывало меня к Герману, заставляло стремиться к нему, желать постоянно находиться рядом. То яркое, волнующее и прекрасное, что я ощущала, было словно затравкой, представлением о том, что возможно пережить, если мы были бы вместе. За этим «были бы» стояла такая же острая по силе тоска. Мы не вместе. Мы не будем вместе. «Нет» я прочитала в его темных глазах. «Нет» сначала затерялось в его взгляде среди радости, гордости и нежности, а потом выступило вперед, заслонив и стерев все остальное. Почему?
