зрение не обмануло, сразу дав верную картинку. Портрет серьёзно покалечил её; должно быть, удар пришёлся на шею и вполне мог задеть вены.
Пашке стало вдруг невыносимо страшно. Он обернулся резко, точно за ним шла толпа трупов – разумеется сзади никого не было. Страшно и холодно. Он видел, как изо рта идёт пар, а солнечные лучи, начинающие заглядывать в окна, не греют предметы и стены, а замораживают их, как жидкий азот.
– Мне надо домой! Домой! – не унимался Хомяк, да и Белка готов был ему поддакивать.
– Какое домой! Сейчас сюда придут… точнее на территорию школы… – едва отзывался Пашка, сев на парту.
– Что мы наделали! Что наделали!
– Молчать! – в порыве рявкнул он, вмазав кулаком по парте. Настолько сильно, что боль заставила его протрезветь. – А когда сторожа прикончили, вам домой не хотелось? Тогда это было что-то само собой разумеющееся? Мы вместе, и вместе будем до конца! Забыли? Клятву? За подстанцией? Хорошая же у вас память!
Он взял себя в руки и подошёл к окну. Не в его принципах было орать, спорить, повышать голос. Тем более воспитывать! На эту роль он годился меньше всего на свете. Обалдевшие от его крика, Хомяк и Белка притихли, не решаясь раскрыть рот.
К женщине уже подбежал какой-то парень – должно быть, зашёл через калитку, а может и решётку перелез. Наверно, вызвал уже скорую. Женщина всё так же сидела, низко свесив голову и не двигаясь. Парень наклонялся к ней, пытался успокоить ребёнка. Потом подошёл ещё кто-то. Парень указал на портрет, и люди подняли головы вверх… Пашка едва успел отпрянуть от окна.
Наш город превращается в лабиринт из бесконечных заборов, решёток и оград. Нередко оказывается, когда огороженный школьный стадион оказывается ещё внутри школьной ограды. Служить это должно безопасности, но зачастую только препятствует ей. Врачам скорой помощи, приехавшим довольно быстро, пришлось нести женщину на носилках через всю школьную территорию до калитки, и только потом грузить в машину. Ворота ведь были закрыты. Кто-то стучал в парадную дверь и в заднюю, но Пашка с ребятами затаился на четвёртом этаже и запретил приближаться даже к окнам, которые теперь были зашторены. Они сидели вдоль стены в холле, в самом дальнем от окон углу. Врачи конечно вызвали полицию, портрет ведь не мог прилететь сам собой из неоткуда; и что теперь делать дальше, Пашка совершенно не знал.
Скоро приехали и менты. Спустившись на первый этаж, Пашка осторожно наблюдал за ними из окна гардероба, прячась за штору и за угол. Они подобрали портрет и долго осматривали фасад школы, задирая головы и раздумывая, откуда бы тот мог свалиться. Подёргали двери, обошли здание, позаглядывали в окна первого этажа. Один из них, постарше и наиболее серьёзного вида, всё время куда-то звонил, пока его напарник бегал вокруг здания. Пашка помнил его: фамилия ему была Собакян. Он хорошо её запомнил, потому как подходила она его жизненным принципам. Однажды по зиме, когда его загребли к ментам, поймав на железнодорожном складе, этот Собакян чуть не вывернул ему руку и всё утверждал, что таких как он и расстрелять не грех – государство от этого только выгода. Теперь же он наверняка звонит в администрацию района, те свяжутся с директором школы, и она не замедлит вернуться. И всё. Конец!
Отчаяние поглощало Павла, медленно карабкаясь от пяток к голове, как наступающая тьма. Словно его укусила ядовитая змея в ногу, и теперь яд поднимался, готовый захватить мозг. Он не знал, что делать дальше. Совершенно не знал.
Друзья его остались наверху, и он поспешил туда, как только менты уехали. Когда на город легла душная августовская ночь, отзываясь багровым горизонтом за новостройками, он вывел их из школы, проводил до детской площадки и велел немедленно бежать по домам. А сам повернул назад, и школа чёрной глыбой возвысилась на пути к светлеющему горизонту. Точно гигантский рак, загораживала она путь буквой «П», увлекая в тёмный тупик, откуда не было выхода. Был только назад – в сторону его так называемого дома. А вперёд… обойти? Ведь никто не мешает. Пашка прошёл вдоль ограды и всмотрелся в даль за углом, туда, где солнце ещё бросало лучи из глубины земли, подсвечивая высокие, неподвижные облака. Уже август. Времени оставалось мало, а теперь его нет совсем!
Он сорвался и побежал вперёд – что было духу, прислушиваясь, как ветер свистит в ушах и ударяются в лицо неповоротливые мошки. Понёсся мимо ограды прямо на свет! Мимо сквера, и вот уж школа позади… решётка здесь уходила под прямым углом влево, гравийная дорожка же шла наискосок к ближайшим домам на проспекте. И прямо на этом углу его поймала тёмная фигура – задев её плечом, Пашка споткнулся обо что-то, что звякнуло и зашуршало под ногами, потом на это наступил и полетел лицом по гравию, не успев подставить руки.
– Фу ты, чёрт! Смотри куда несёшься! – раздался позади знакомый голос.
Наверно, он тоже выругался, потому что голос узнал его:
– Павел, ты? Где черти тебя носят?! А ну домой!
Это была баба Лёля. Тёмным вечером возвращалась она из магазина с очередной порцией выпивки, которая, правда, теперь валялась на дороге, потому как пакет разорвался.
– Совсем спятил, олух… чего носишься впотьмах? Вот только разбил если… чёрт, где… полтаха где? Вставай, кому говорю!
Баба Лёля была в том трезво-раздражённом состоянии, в каком обычно пребывала после хорошего запоя и отчаянно боролась с его последствиями, выпивая уже намного меньше – для поддержания тонуса, и, как правило, без компании. Дальше должен был последовать относительно спокойный период её существования, длившийся, самое большое, недели три.
Павел кое-как поднялся на ноги. Колено было неслабо расцарапано, в коже застряли мелкие камушки; ладоням и подбородку тоже досталось.
– А, вот она! Цела! – обрадовалась баба Лёля, обнаружив поллитру под кустом. – Чёрт… пакет порван теперь. Пошли домой!
– Не пойду.
– Чего? Давай топай! Сколько дней тебя не было?
Баба Лёля невозмутимо двинулась обратно вдоль школьной ограды. Пашка поплёлся рядом с ней, подбирая слова. В редкие минуты адекватности бабка бывала довольно жёсткой и закатывала взбучки и ему, и отцу с матерью. Могла даже вытащить дочь из запоя, чтобы спустя некоторое время окунуться в него уже вдвоём. Такие перепады в семейки были постоянно, и Пашке они осточертели.
Вытащив пачку сигарет из кармана грязно-белой кофты «Адидас», баба Лёля закурила. Пашка глядел на неё с отвращением.
– Так где тебя носило столько
