Максудова в этой истории заинтересовало многое. Голоштанный и красноносый. Значит, действительно чернявый и дервиш существовали. Поскольку Норцова приняли за кого-то другого, существовал кто-то другой очень похожий на Норцова. Он имел отношение к Памирскому рынку и был неугоден красноносому. За эту-то ниточку и ухватился Максудов.
Дежурный сотрудник рыночного оперпункта развел руками: в человеческих ли это силах запомнить всех встречных кругляшей. Но, смягчившись, затребовал фотографию Норцова. К счастью, в университете хорошо вели наглядную агитацию, и на «Доске отличников» Максудов обнаружил великолепный портрет Норцова с теннисной ракеткой в руках.
Едва посмотрев на фотографию, сотрудник оперпункта хмыкнул: «Так бы сразу и сказали. Езжайте в совхоз «Рассвет», спросите Андрея Колтунова. У нас проходил по самогону». Максудов маханул в «Рассвет».
Колтунов, персональный шофер начальника свекловодческого отделения, встретил Максудова в штыки: «Самогон — дело прошлое, а ничего другого мне не пришить! Да вы не темните, я с этим делом давно — с полгода как завязал. Вы меня толком спросите». «С двоими — такими вот — на Памирском встречался? По самогону…». «Ну, были такие двое… Грозили: ты, мол, с самогоном сюда не суйся; у нас, мол, монополия. А сунешься — гляди, пришьем. Мы, мол, тут и закон, и милиция, и верховный суд. Плевал бы я на них. Только меня в тот день настоящая милиция прихватила. Черным Диком себя кличет, а пожилой, босс — тот с именем и отчеством, и на рынке редко бывает, вроде как в командировках». «А Дик, он что — за прилавком каждый день? Так, в открытую самогоном и торгует?» «Ага, под вывеской «Самогон и другие уголовные товары», — съехидничал Андрей. — Грецкими орехами он торгует. Где-то в предгорном районе у него хата. Оттуда орехи возит. А другой товар…» — Колтунов ухмыльнулся: не моя, дескать, забота узнавать, откуда он берет другой товар скорее, ваша.
Максудов занялся чисто гроссмейстерским делом: перелистыванием базарных гроссбухов по разделу «Грецкие орехи». А все для того, чтобы убедиться: ни один Дик здесь за последний год не регистрировался. Тогда Абушка пожаловал на рынок. Через три часа он ткнул под нос изумленному Максудову страницу, на которой черным по белому стояло: Погосян Рич. Б., Муллакент, орехи. «Ричард, — пояснил Абушка, — попросту Дик. А я уж боялся: кличка!» Но на этом след чернявого оборвался. Счетовод муллакентской птицефермы Погосян Ричард Багдасарович полтора месяца назад уволился, предварительно купив за полную стоимость путевку в «Хрустальный ключ». Комната, которую он занимал в длинном полубарачного полугостиничного типа доме птицефабрики, была заперта: на двери висел полупудовый замок. И никто из соседей Погосяна, равно как и никто из сослуживцев, не знал, каковы его дальнейшие планы. А «Хрустальный ключ» Погосян, как выяснилось покинул в один день со мною.
Свой новый день Максудов начал на Тополевой улице. Участковый уполномоченный, младший лейтенант милиции Прохоров подтвердил, что оборванец какой-то, вроде дервиша, несколько раз появлялся у бронированной калитки: иногда входил во двор, иногда выходил из двора, но никто его не провожал и не встречал. Хозяин — и только.
Вскоре Максудов барабанил в бронированную калитку. Все та же дебелая женщина завела было старую песню про непоседливый характер Митрофана Анисимовича. «Посижу во дворе, подожду», — сказал Максудов. И баба сдалась. Впихнула Максудова в тесную каморку, усадила на застланный грубым рядном топчан: «Ждите, коли время не жаль».
Через полчаса половицы в сенях заскрипели, и, упираясь головой в притолоку, на пороге вырос мужчина, в котором Максудов без труда узнал Суздальцева. «Вас, конечно, напрасно беспокоим. Вашим жильцом интересуемся: почему живет без прописки?» Суздальцев сделал большие глаза — насколько, конечно, это было возможно при его маленьких поросячьих глазках. Но Максудов настаивал — и тогда Суздальцев совершил самый, вероятно, крупный промах во всей своей жизни. «Дык вы об етом, как его… ну, из кишлака приезжал на пару недель, останавливался. Дык он уехамши давно».
Максудову только этого и надо было. Ах, на пару недель приезжал? Вот уж, пожалуйста, будьте любезны, его фамилию. И имя с отчеством. И, разумеется, откуда? И, если можно, то зачем? Пришлось Суздальцеву называть и фамилию, и имя своего постояльца-невидимки, и заверять Максудова, что своими собственными глазами он, Митрофан Анисимович, видел паспорт приезжего, так что никаких нарушений и погрешений против режима нету, а есть, напротив, полная чистота и порядок.
Максудов поблагодарил Митрофана Анисимовича за разъяснения, Митрофан Анисимович, довольный, проводил Максудова до калитки, приговаривая при этом: «Порядок — он и есть порядок. Вы уж, христа ради, в ямку тут не угодите. Колодец мы тут копать задумали. А порядок — он и есть порядок».
Назавтра Максудов принялся изучать вынутые из Суздальцева сведения. И что же оказалось? Не было в упоминавшемся кишлаке такого человека. Максудов встревожился: еще одно исчезновение?! Не слишком ли много исчезновений за отчетный период. И добился санкции прокурора на обыск у Суздальцева.
В комнатенке с топчаном обнаружился погреб, где хранилась полная выкладка дервиша, включая халат, чалму и даже коврик для совершения намаза. В том же погребе под грудой ветоши отыскали спортивный чемоданчик, в котором покоилась окладистая театральная борода. Суздальцев бубнил что-то о своей любви к художественной самодеятельности.
На этажерке в большой комнате, которую «супружница» Суздальцева неизменно величала залом, под самым большим из традиционных семи слоников Максудов заприметил сложенную вчетверо записку:
«Поторопите поставщиков с доставкой товара. Несоблюдение сроков повлечет убытки, а, возможно, и срыв операции».
На той же этажерке, среди книг по товароведению и бухучету с потрепанными переплетами и неразрезанными страницами, Максудова удивил элегантный томик «Пять столетий тайной войны». Раскрыл его и на титульном листе прочитал:
«Прими, Митрофан в поучение. Твой Яков».
Даритель не поставил даты, но Митрофан Анисимович сам назвал ее: «Это дружок мой приезжий Яков Максимович Сидоров к рождению меня удовольствовал, к двадцатому, стало быть, февралю». Фамилия звучала как вымышленная: Иванов, Петров, Сидоров. Наверняка Митрофан Анисимович брякнул первое, что ему в голову пришло.
Под клеенкой на кухонном столе Максудову попался тетрадный листок, который позже фигурировал в реестрах старшего лейтенанта как «безымянное стихотворение неустановленного поэта, начинающееся словами: «Юная и стройная красавица…». Как оказалось у него любовное послание Налимова Юлдашевой, Суздальцев не объяснил.
