Под клеенкой на кухонном столе Максудову попался тетрадный листок, который позже фигурировал в реестрах старшего лейтенанта как «безымянное стихотворение неустановленного поэта, начинающееся словами: «Юная и стройная красавица…». Как оказалось у него любовное послание Налимова Юлдашевой, Суздальцев не объяснил.
И, наконец, последнее подозрительное обстоятельство: яма, которую Суздальцев выдавал за будущий колодец. Странные очертания были у этого колодца. Вместо того, чтобы идти вглубь, колодец забирал вбок, в сторону дома. «Ет-то наука сложная, геодезия», — невразумительно бормотал Суздальцев. — Опять же, где грунт подсподручней, — ет-то своими руками пощупать надо». Но зачем ему было щупать грунт?
Суздальцев аж затрясся, выслушав Максудова: «Может, своего квартиранта похоронил?». «Клад искал, — хрипло признался он. — Легенда такая, стало быть, есть. Слух, стало быть, есть…».
Просмотрев протоколы обыска, Мистик прошелся по кабинету, что случалось с ним крайне редко: «Нужен почерк этого замдиректора, этого Церковенко, — произнес он наконец. — Пускай он сам официальную объяснительную напишет. По поводу Налимова — как это он у них пропал…
В тот же день объяснительная Якова Михайловича, изобиловавшая многочисленными «глобально» и «локально», была передана графологам в добавление к бумагам, найденным у Суздальцева. Идентичность почерков в двух случаях была очевидна даже неспециалисту: объяснительную и дарственную писал один человек.
Автор коммерческой записки, по-видимому, старательно видоизменял почерк. Одни эксперты давали голову на отсечение: это рука Церковенко. Другие клялись всем, что им дорого и свято в этом мире: чья угодно рука, только не Церковенко. При этом и те и другие совали друг другу в лицо некие крючки и завиточки, перенесенные черной тушью на специальные клочки ватмана, и все поминали имена величайших графологов современности.
Решили дождаться меня: а вдруг помогут мои горные открытия. Абушка сообразил-таки, что Обидауд, попавшийся ему на одной еще дореволюционной военно-топографической карте, и есть Сусинген — тот Сусинген, что расположен выше Аламедина. Ну, а где Сусинген — там Налимов, там Арифов, там ответ на многие-многие вопросы.
Налимов-городской — не в пример Налимову-горному — был элегантно одет, чисто выбрит. Что ни слово, то «если вы, конечно, не возражаете», «простите великодушно» и «благодарю за внимание». Щедро высказывался о погоде, узких брюках, вышедших из моды, широких галстуках, вошедших в моду. Но чуть дело доходило до золотых монет или до мумиё, как он умолкал и только изредка раскошеливался на какой там нибудь мимический протест, вроде изумленно поднятых бровей.
Схема этой части нашего разговора выглядела примерно так. Я: «С какой целью вы инсценировали самоубийство?». Он изумленно поднимает брови. Я: «Зачем вы пришли в Аламедин?» Он разводит руками. И так далее. Со стороны порой могло почудиться, что он прилежно разрабатывает вместе со мной разговорник для глухонемых.
Тогда я изменил тактику. Я принялся рассказывать. Я изложил ему историю трех манускриптов, обрисовал маршруты, приводившие к основным природным хранилищам лекарственного вещества, подобного мумиё, но еще более редкого и значительно более могущественного, Я назвал ему адреса предполагаемых табибовских аптек и сберкасс, опуская только те детали, которые могли превратить это сообщение в путеводитель: на случай, если Налимов и на самом деле ничего не знает.
А Налимов внимательно слушал меня и посмеивался, противно выворачивая губы: ври, мол, дальше. И в паузах снисходительно цедил: «Да будет мне позволено так выразиться, я слышу бродячие фольклорные сюжеты!», «Простите, пожалуйста, великодушно, но вы уверовали в миф!», «Ценю ваше внимание ко мне, к знатоку народной словесности».
А я и в ус не дул: знай себе, продолжал говорить. Взялся за эпизоды из биографии Назыма Назаровича Налимова. По полной программе: детство, отрочество, юность. Но — не упоминая имен. Налимов нахмурился, внутренне подобрался, приготовился к отпору.
— Теперь, извините, на очереди западная литература эпохи средневековья? Жития святых?
— Святых? Ну уж знаете, далеко не святых! — пора было, пожалуй, кончать с этой волынкой; и я в духе раннего средневековья поднял забрало. — Вы что, себя святым считаете?!
— Я? — Он так привык к спокойному иносказательному режиму сегодняшнего разговора, что переход на личности воспринял чуть ли не как пощечину. — Причем тут я! Простите, великодушно, но мне непонятны ваши намеки. Вы полагаете, что в герое этого пасквиля мне следует видеть себя? — Налимов деланно расхохотался, еще сильнее выворачивая губы. — Вы черпаете сведения из отравленного источника, — имени Арифова он не произнес, но явно подразумевал Арифова.
— Кто же, по-вашему, этот отравленный источник? Яков Михайлович Церковенко? Митрофан Анисимович Суздальцев? Вы от них хотите отмежеваться? Стоило бы, конечно, да вот беда: поздновато. Они от вас не отмежевываются.
Я говорил с расстановкой, в разрядку, пристально вглядываясь в своего собеседника. На Церковенко он отреагировал спокойно: подумаешь, мало ли что начальство думает о подчиненном. В таком примерно духе. Суздальцев же сразил его наповал. Назым Назарович пожелтел, даже как-то осунулся в одно мгновенье. И — махнул рукой. Это был новый жест.
— Значит, не выдержали старички, раскололись?! — Налимов презрительно перекосил рот. — Тоже мне стоики. Мы, старшее поколение! Эх, молодым бы, да наши нервы! Мы прошли огонь, да воду, да медные трубы! — передразнивал кого-то Налимов. — А теперь всем — труба! И не медная — жестяная в буржуйке на Колыме, — слова его пузырились желчью и злобой; в уголках рта осела белесоватая пена; казалось, он готов придушить этих мнимых стоиков, предавших его при первом же затруднении. — Ну так слушайте, — с угрозой произнес он, позируя, — сейчас я вам все выложу. А вы там, — он покосился почему-то на дверь кабинета, — вы там зачтите мне, как водится, добровольное признание…
Разумеется, в своей исповеди Налимов трактовал события весьма своеобразно, но благодаря Саиду я мог вводить поправочный коэффициент прямо на ходу. Да и говорил в основном я. А Налимов иногда, кисло морщась, перекраивал эпизод желчными примечаниями.
Он бредил сокровищем табибов почти сызмальства. Бредил молча и вслух. Однажды — на торжественном обеде по случаю переезда Налимова-старшего в Москву — мальчишка огласил эту историю в присутствии Церковенко. Кто-то краем уха зацепил этот разговор — и расхохотался: «В доме специалиста по средним векам даже детям снятся средневековые сны!». Но, человек утилитарного склада, Церковенко не смеялся. «Чем черт не шутит?» — вероятно, подумал он. Так или иначе Церковенко заприметил юного Николая Назаровича и «заготовил» его впрок. Приглашал время от времени в гости, расспрашивал, как бы подтрунивая, о сокровищах табибов. На настоящую помощь себя не растрачивал да и «блатом» делился скупо — экономил. А подачками, какие недорого стоили, но выглядели эффектно, — раз-два в год баловал. В числе таких подачек оказалась и промкомбинатская справка, облегчившая Налимову поступление в пединститут.
