— Мы как раз говорили об этом, когда вы вошли, — сказал дон Мигель, — это была страшная битва.
— Да, их попотчевали так, как они того заслуживали.
— О, да, я вам скажу!
— И, — прибавил дон Луис, — если бы ночь не была так темна…
— Что вы говорите о ночи, сеньор Бельграно, вскричала старуха, — сражение произошло средь белого дня!
— Это правда, — ответил дон Мигель, — битва была днем, но мой друг хочет сказать, что если бы не наступила такая темная ночь, то ни один из врагов не ускользнул бы.
— А, конечно! А вы присутствовали на торжествах, сеньор Бельграно?
— Мы ходили вместе осматривать разукрашенные улицы и площади! — поспешил ответить дон Мигель, боясь, чтобы дон Луис не проговорился.
— Какие великолепные знамена! — вскричала донья Аврора. — Где их можно столько достать, сеньора?
— Их можно купить, нинья, кроме того, их делают добрые федералистки. Вы украшали свой дом, сеньора?
— Нет, сеньора, он так удален…
— Я не нахожу этого! — возразила донья Мария-Хосефа.
— А театр более не украшен, нинья Мария-Хосефа? Вы были в нем?
— Нет, Аврора, я не ходила в театр, хотя знаю, что там много веселья. А вы, сеньор Бельграно, были там?
— Если так, — сказала Аврора, — то когда я пойду в театр, я захвачу вас. Согласны?
— Не беспокойся из-за меня, нинья, я не пойду в театр, — отвечала с раздражением старуха, понявшая, что ее хотят увести от разговора с доном Луисом.
— Театр — самое лучшее место, где можно наблюдать ликование народа! — заметил дон Мигель.
— Да, — сказала донья Августина, — но его крики мешают слушать музыку.
— Эти крики — самая прекрасная музыка нашего святого дела! — холодно возразил молодой человек.
— Хорошо сказано! — прибавила старуха.
— Аврора, почему бы вам не сыграть немного на фортепьяно?
— Ваша мысль прелестна, Эрмоса! Сядь за фортепьяно, Аврора.
— Хорошо, мама. Что вы желаете послушать, донья Мария-Хосефа?
— Мне все равно.
— Хорошо, подойдите сюда, я пою очень плохо, но чтобы быть вам приятной, постараюсь и спою свой любимый романс El Natalicio del Restaurador2, сядьте у фортепьяно.
— Но, дорогая, мне так трудно встать, когда я уже села!
— Хорошо, но все-таки подойдите.
— Какое ты несносное дитя! Однако приходится повиноваться, — отвечала старуха с демонической улыбкой, — простите меня, сеньор Бельграно. Вы видите, что меня заставляют.
С этими словами старуха, как бы ища опоры, положила свою руку на левое бедро дона Луиса и навалилась на него всей тяжестью своего тела как раз на место еще плохо зарубцевавшуюся рану и при том с такой силой, что боль была страшная. Дон Луис, несмотря на все свое мужество, откинулся назад, вскрикнув задыхающимся голосом:
— Ах, сеньора!
И почти потеряв сознание, бледный как труп, застыл без движения в своем кресле.
Дон Мигель с болью в душе отвернулся.
Все присутствовавшие, за исключением доньи Августины, поняли тотчас, что поступок Марии-Хосефы был следствием коварного расчета. Они были возмущены.
— Разве я причинила вам боль? Извините меня, кабальеро, — проговорила старуха, лицо которой светилось удовлетворенной злобой. — Если бы я знала, что вы так чувствительны на левое бедро, то я попросила бы у вас руку, чтобы подняться. О старость! Если бы я была молода, то не причинила бы вам такой неприятности. Извините же меня, мой милый молодой человек, — прибавила она с иронией и затем преспокойно села у фортепьяно, где уже стояла донья Аврора.
Под влиянием естественного чувства жалости донья Эрмоса забыла всякий страх, всякое благоразумие даже относительно родственников Росаса, находившихся тут: она встала, намочила свой носовой платок в одеколоне и приложила его к лицу дона Луиса, который начинал приходить в себя. При этом она, оттолкнув вдруг кресло, занимаемое ранее доньей Марией-Хосефой, взяла другое и храбро села возле того, кого любила, не заботясь о том, что она повернулась спиной к невестке и другу тирана.
Донья Августина ничего не заметила, она по своему обыкновению болтала с мадам Барроль о различных пустяках. Донья Аврора пела и играла машинально, не сознавая того, что делала.
Донья Мария-Хосефа наблюдала за доном Луисом и доньей Эрмосой, со злой улыбкой подняв голову.
Дон Мигель, опершись о камин, предавался глубоким размышлениям.
— Ничего, все уже прошло! — сказал дон Луис на ухо молодой вдове, когда почувствовал себя немного лучше.
— О, эта женщина демон, — также шепотом отвечала ему Эрмоса, — с первой же минуты, как она появилась здесь, она заставила нас страдать.
— Гм… — произнес дон Мигель, бросив суровый взгляд на своего друга и свою кузину, — у огня очень приятно.
— Да, — отвечала мадам Барроль, — но…
— Но, — прервал ее дон Мигель, бросив на понятливую даму быстрый взгляд, значение которого она тотчас поняла, — мы насладимся им только до десяти или одиннадцати часов самое позднее, к несчастью.
— Вот об этом я и думала, — отвечала мадам Барроль, — поэтому я воспользуюсь как можно дольше моим сегодняшним приятным визитом, тем более что редко могу доставлять себе это удовольствие.
— Мерси, сеньора! — отвечала донья Эрмоса.
— Вы правы, — прибавила донья Августина, — и я бы осталась, если бы не была вынуждена отправиться в другое место.
— Ну что, довольны вы? — спросила донья Аврора у доньи Марии-Хосефы, отходя от фортепьяно.
— О, совершенно! Вы чувствуете себя лучше, сеньор
Бельграно?
— Да, сеньора! — отвечала молодая вдова, даже не обернувшись.
— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, а?
— О, сеньора, это пустяки! — с усилием ответил дон Луис.
— Тогда я обещаю вам не говорить никому, что у вас такое чувствительное левое бедро, по крайней мере, молодым девушкам, а то они все пришли бы посмотреть, как вы лишаетесь чувств.
— Не желаете ли присесть, сеньора? — спросила ее молодая вдова.
— Нет, нет, — воскликнула донья Августина, — мы отправляемся. Мне нужно сделать еще один визит, и я хочу быть дома до девяти часов.
Прелестная жена генерала Мансильи встала и приготовилась уходить. Ее примеру последовала дона Мария-Хосефа. Прощание с обеих сторон было очень холодно.
Дон Мигель вышел проводить дам до их экипажа.
В дверях гостиной донья Мария-Хосефа обернулась и, бросив взгляд тигрицы на дона Луиса, произнесла:
— Итак, не сердитесь на меня. Советую вам не лить слишком много одеколону на ваше бедро, а то оно будет сильно болеть.
И она удалилась, язвительно улыбаясь. После ухода обеих дам в гостиной воцарилось долгое и тягостное молчание.
