Понятно, Рифат не обязан давать отчет. Он теперь свободен. И тем не менее в душе Бирса поднималась неприязнь к красавчику.
Усмешка Рифата погасла.
— Вы от какой газеты? — спросил он, подавшись к Бирсу.
— Я буду писать для…
— Неважно, — перебил Рифат. — Совсем неважно. — Под опаленной кожей медленно, с силой заходили скулы. — Мне все равно, кто вы такой: корреспондент или сослуживец покойного майора Дарси… Например, Бирс.
Майор весь напрягся. От кого Рифат мог узнать? От Азиз-бея? Да, скорее всего. Легенда Бирса внезапно рухнула, его душили досада, стыд. Как же быть? Притвориться непонимающим или…
Рядом с Рифатом возвышался огромный курд — усатый, с недобрыми глазами. Ручища его лежала на эфесе кривой сабли.
Сулейман-бек бесстрастно перебирал четки, а за спиной его стояли еще два курда с саблями наголо. Бирс не заметил, как удалились за занавеску женщины, как вошли воины.
«Рифат прав, ему все равно, — подумал Бирс. — Он не боится. Так с какой же стати он, Бирс, должен изворачиваться, лгать? Надо только подавить в себе стыд, упрямый стыд разведчика, лишившегося маски, и…»
— Допустим, вы майор Бирс, — продолжал Рифат. — Это ничего не меняет сейчас. Я был с вами, и я ушел от вас, — прибавил он, прикрыв веки, словно вызывая в памяти читанное. — Я не мог поступить иначе.
Он произнес это искренне, просто и помог Бирсу решиться.
— Да, я майор Бирс, — сказал он. — Я приехал для того, чтобы выяснить, отчего погиб Дарси. И еще…
— Для чего же еще, майор?
— Звание тут ни при чем. К черту звания! — воскликнул Бирс.
Он поднес к губам чашку, отпил глоток чая. Зубы его стучали о фарфоровый край. Странная лихорадка трясла Бирса. Не от страха. Он перешагнул рубеж, за которым уже нет ни страха, ни стыда.
— Здесь я тоже свободен, — вымолвил Бирс.
Он поставил чашку, расплескивая чай. Он не хотел говорить так, он лишь подумал. Вырвалось как-то само. Он поглядел на Рифата. Лицо курда светлело.
— Мы с вами, Рифат, просто-напросто два человека… Два человека, затянутых в петлю политики… В опасную, кровавую петлю…
Здесь можно сказать все. Мерриуотер, Ван Дорн далеко отсюда, их власть кончилась, как только он, Бирс, вступил в этот шатер.
— Нет, — Рифат покачал головой. — Нет, я не согласен с вами. Нас не только двое. Очень много людей…
Он обвел взглядом шатер. Сулейман-бек по-прежнему перебирал четки, телохранители стояли неподвижно, как истуканы.
— Из того, что я скажу, — проговорил Рифат, — вы можете сделать любое употребление. Молчать я не хочу. Это касается всех.
Он говорил по-английски почти без акцента, глуховатым грудным голосом. В приемнике, настроенном на Тегеран, пиликал аккордеон. Рифат выключил.
— Опасность угрожает, — сказал он, — прежде всего вашему соотечественнику. Вас это, вероятно, удивит, так же как меня недавно…
Кого он имеет в виду? Бирсу представился опустевший номер Дарси в гостинице, скорпионы в банке, застывшие в зловещем танце… Или самый воздух Карашехира смертелен? Кто же следующий?
— Вас это удивит, — повторил Рифат. — Вы не захотите верить, — он грустно усмехнулся. — Чтобы вы поверили, я расскажу вам сперва немного о себе. Я получил воспитание…
— В Альберт-колледже, — вставил Бирс. — Мне это известно.
— Подождите, — отрезал Рифат почти повелительно. — Я хочу, чтобы вы поняли. Слова ваших великих — Вашингтона, Линкольна — я заучивал наизусть, как молитвы. Все, исходящее от вашей страны, мне казалось святым.
Рифат положил свою левую руку — тонкую, белую — на могучую, выдубленную солнцем ручищу телохранителя. Серебряная насечка на шпаге заискрилась.
— Теперь я жалею, — голос Рифата дрогнул. — Я жалею, что меня взяли из моего мира, из моего племени и отдали в ваш мир. Я горько сожалею. Не было бы разочарования. У вас я оказался в силках. Да, в силках, сплетенных из лжи.
Бирс ловил себя на том, что он охотно ушел бы от правды, от жестокой правды, которая раскрывалась в словах Рифата. Но нет, она настигает его…
— Вам ничего не стоит объявить меня агентом русских. Меня уже так называют у вас, я уверен… Но я был предан вам душой и телом. О России я знал только то, что слышал от вас. Я верил всему. Тем страшнее было для меня… Когда меня посвятили в задачи последней операции, я потерял разум, я не знал, что делать. Меня спасли турки, два турка, с которыми я должен был идти.
Рука Рифата скользнула по эфесу, стиснула ножны. Он волновался, события той ночи возникли перед ним. Турки стремились как можно скорее избавиться от Рифата. Они вели какую-то свою игру, они не нуждались в третьем. И Рифат ухватился за эту возможность, позволил им…
— Вы поняли меня? — спросил он. — Убить Брайта, чтобы свалить потом на русских! Я не мог пойти…
— Вы сказали — Брайта? — спросил Бирс похолодев. — Соммерсета Брайта?
Рифат, серебро сабли, алые янтари Сулейман-бека — все словно погрузилось в туман. Так вот он, рикошет! Убить Брайта, посланца мира, как называют его русские. Убить, разделаться с «красным» Брайтом и свалить все на большевиков, еще туже завести пружины холодной войны! Недаром Сай ругал Брайта перед смертью…
— Коварство — это оружие бесчестных, — произнес Рифат, — не имеющих правды.
Лицо его стало строгим. Он выглядел теперь судьей, читающим приговор.
Таким и остался Рифат в памяти Бирса. Вместе с толмачом Рустемом, притихшим, печальным, он возвращался в Карашехир по тропе, озаренной луной. И голос Рифата звучал неотвязно. Казалось, он раскатывается по голому склону горы, как гром несется во все закоулки уснувшей земли.
Тайны больше не существует. Операция «Рикошет», заговор Ван Дорна, Мерриуотера, новых эсэсовцев, решивших идти на рожон, провалилась. Провалилась хотя бы только потому, что о ней открыто сказал сегодня в своем шатре Рифат. И будет говорить. О, она сверхсекретна, Мерриуотер доверил ее одному Дарси! Злоба и смех душили Бирса. Сверхсекретно! Тогда почему же Мерриуотер, холодная водица, грязная водица, сам не отправился через кордон с пистолетом, с ножом или ядом, чтобы убить Брайта! Пусть бы попробовал! И пусть бы сам схватился с русскими, если его так тянет в драку! Хорошенькое дельце, черт побери! Отличная демонстрация миролюбия, уважения к личности…
Сайласа Дарси погубили Ван Дорн и Мерриуотер — вот как следовало бы сообщить в докладной. Дарси бил фашистов в Германии, а они подстерегли его на родине, одурманили, обрекли на постыдную смерть…
В Карашехир въехали утром. Сухой ветер гулял по улицам, шевелил траву на крышах окраинных мазанок. К базару тянулись ишаки с поклажей, фургоны. На площади, у полицейского управления, дремал на козлах фаэтонщик, женатый на русской. «Агент красных», — вспомнил Бирс и усмехнулся.
