На крыльце гостиницы, на рваной бурке храпел привратник. Бирс перешагнул через него, поднялся в свой номер.
На диване, свесив руку, ничком лежал светловолосый юноша.
Томми! Приехал-таки! Бирс осторожно закрыл за собой дверь, тихо прошел к креслу, сел и повернулся к спящему. Бирс думал о Мерриуотере, о Ван Дорне, дьявол их возьми, а вот о Томми и не вспомнил ни разу.
Он ведь обещал отцу приехать. И вот он здесь и больше, чем другие, имеет право знать всё…
Конечно, ему уже сказали о смерти отца. Бирс нагнулся, поднял с пола носовой платок с зеленой каемкой. Томми плакал. Он вытер слезы, потом заснул и выронил платок. Вот-вот он проснется. Бирс отвел глаза. Не надо смотреть на спящего. Это ведь неприятно и даже страшно — проснуться и встретить чей-либо взгляд.
Что же сказать Томми? Может быть, пощадить его, придумать что-нибудь? Неравную схватку на границе или иное что в том духе, в каком начал писать Сай? Дать отцу Томми другую смерть?
Томми спит, ноги в цветных франтовских носках крепко уперлись в валик дивана. Это и хорошо, что спит, — надо ведь придумать сказку. Взгляд Бирса скользнул по фигуре Томми, по зеленой коже его куртки, форменной куртки военного покроя. Нет, к черту! Никаких сказок! Томми вырос из них. Такие сказки опасны для взрослых, они могут убаюкать до смерти! Правду, только правду! Пусть он знает все: об изломанной жизни отца, о заговоре убийц, о Брайте, о Рифате…
Но как же… Рифат на воле, над ним никто не властен теперь, кроме его совести. Он не на службе. Ему-то легко!
Бирс заколебался. Ему представилось холодное лицо Мерриуотера, его презрительно оттопыренная губа. Лицо истязателя. А за его спиной — могущественный Ван Дорн. Может быть, все-таки ради Марджери, ради детей не ссориться с ними пока? Устроить как-нибудь иначе…
Тетрадку Сая можно спрятать в его комнате. Заложить за изразец печи, например. Там как раз хватит места. Очень вероятно, Дарси там и хранил свои записки. Да, спрятать, пригласить Томми, намекнуть ему только и под каким-нибудь предлогом выйти, оставить одного. Он сообразительный парень…
Но что же дальше? Взвалить на Томми эту исповедь отца и бросить юношу? В тетради ведь только часть правды!
Взвалить все на Томми и дать полную свободу Мерриуотеру и таким, как он? И этому Эпплби, который сейчас тренирует очередного агента? Готовится новая заброска. И как знать, может быть, Эпплби получил задание развивать операцию «Рикошет»! Такие, как он, как Мерриуотер, идут напролом. И что же, смотреть на них? Стоять в стороне?
«Когда Гитлер оскалил на нас свои зубы, мы поднялись все, — подумал Бирс. — Или почти все. А сейчас, когда новые фашисты тянут нас в пропасть, как когда-то Гитлер немцев, мы все еще ждем чего-то. Делаем вид, будто ничего не случилось. И если сознаем опасность, то каждый про себя…
Нет, Томми должен узнать все. И не только он. Рифат прав, «Рикошет» не должен быть тайной.
Но он не стал будить Томми. Тихо прошел мимо спящего. В служебном кабинете запечатал тетрадку Сая, сделал все как было. Вызвал сержанта Эванса.
— Молодой Дарси приехал, сержант, — сказал Бирс. — Говорят, он спит сейчас… Отдайте ему это.
— Слушаю, майор!
Следствие по делу об операции «Рикошет» закончилось на советской земле два месяца спустя, в последних числах сентября. В это же время в печати за рубежом появилось открытое письмо Томаса Дарси и записки его отца Сайласа Дарси.
Толпы людей приветствовали на улицах Тбилиси и других наших городов Соммерсета Брайта. Заговор убийц рухнул.
Объезжая заставы, Нащокин рассказывал солдатам и офицерам об итогах примечательного поиска. Лучистым осенним днем подполковник прибыл на пятую, к Сивцову.
Белые языки снега над заставой, на пограничном, хребте, стали длиннее. Оттуда тянуло колючим холодком. Во дворе с грузовиков сваливали сосновые дрова.
Сивцов ждал решения своей участи. Он приготовился к тому, что его снимут, переведут с понижением.
Жена Сивцова, Полина, в это утро особенно старательно готовила голубцы, любимое блюдо Нащокина. Сивцов выслушивал от нее тысячи практических советов — как повлиять на начальство, облегчить свое положение. Спокойствие мужа бесило Полину. Не умеет он постоять за себя!
А Сивцовым владело странное чувство, будто не он, а другой, прежний капитан Сивцов будет наказан за то, что допустил прорыв нарушителей.
— Замену мне нашли? — спросил он Нащокина скорее с любопытством, чем с тревогой.
Нащокин предлагал оставить Сивцова на заставе, ограничиться выговором.
— Нет еще, — ответил подполковник. — Потерпи, Леня. Начальство еще думает. Как обстановка?
— Тихо. Кабаны вот…
— Кабаны? — переспросил Нащокин, улыбнулся и обнял старого однокашника. — Настоящие?
— Покамест да.
Солдаты заполнили Ленинскую комнату. Всем хотелось послушать Нащокина.
— Многое вы, конечно, уже знаете, — начал он. — Разоблачена еще одна провокация врагов мира. Маневр не новый. В восемнадцатом году контрреволюционеры убили в Москве германского посла Мирбаха. Стремились сорвать мир, заключенный в Бресте, разжечь войну против советской республики. Вот еще пример — поджог рейхстага, немецкого парламента, гитлеровским наймитом. Гитлеровцы обвинили в этом коммунистов, развязали террор против лучших людей Германии. И вот теперь — операция «Рикошет»! Но смотрите, как изменились времена! Не вышло рикошета. Не успели и прицелиться…
На задней скамье сидели Тверских и Баев. Игорь сосредоточенно морщил лоб, словно хотел понять еще что-то.
— Впрочем, нет, рикошет-то, пожалуй, получился, — продолжал Нащокин. — Только не в нас. В лоб самим себе.
На всех собравшихся в комнате смотрели портреты двух бойцов, отличившихся в поиске. Круглый, смеющийся Баев и Игорь Тверских, нежно поглаживающий свою Гайку. Фотографии появились совсем недавно на большом щите с описанием памятного поиска, с квадратом карты, перерезанным тропой контрабандистов.
— Понятно, — говорил Нащокин, — есть и другие пути для заброски агентуры. С воздуха, на парашюте… Присылают и открыто, под видом туристов или в составе разных делегаций. Иностранцев теперь приезжает много. Но в том-то и дело, что операция «Рикошет» — особая. Готовилась она неофициально, по секрету от своих же… Захолустный турецкий городишка — подходящее место для старта. Кстати оказалась тропа Селим-хана, старая тропа контрабандистов. Заросшая, давно позабытая…
После беседы, уединившись с Сивцовым в канцелярии, Нащокин спросил, какое настроение у героев поиска, у солдат заставы.
— У Тверских настроение сложное, — сказал капитан. — Захлебывается. Невдомек еще ему, что такое слава. Счастливый выигрыш или… Или резной конек на крыше, видный всем, но который без здания, возведенного трудом, немыслим. Что ни день, то новые планы. Решил было на сверхсрочную остаться. Потом передумал, в институт ему надо поступать. А в какой, — не выбрал еще.
