— До свидания, — сказал Юра, — я скоро вернусь. Уверен…
* * *
…Было по-прежнему тихо, в свете луны поблескивали автоматы, мороз пробирал все крепче, казалось, звездное небо, точно огромный ледник, накрыло их здесь. А греться поочередно в хате было рискованно — от этих бандюг всего можно ждать…
А Довбни все не было.
Из бурта снова вылетела огненная пунктирная струя и ушла к оврагу.
Ей ответил дружный треск автоматов, пули уходили в дыру, как в воду, с глухим шлепаньем.
— Беречь патроны! Бабенко, давай к тому углу и гляди в оба.
— Что будем делать, товарищ лейтенант? — спросил Политкин. — Так они нас измором возьмут… И на что надеются?
Андрей уже знал, что делать. До приезда Довбни надо устранить неожиданность, могли в самом деле рвануть из погреба напропалую, иного выхода не было, а темнота им на руку, и патронов у них, видно, до черта.
— Быстро к сараю, — приказал он Политкину, — тащи сено, только осторожно. Сюда, ко мне…
Чуть погодя солдат подполз с огромной, перевязанной ремнем охапкой, попросил, запыхавшись, коробок со спичками:
— Дай-ка я, лейтенант… Не командирское дело. Ты у нас все же один.
— Мы все одни.
Он не мог рисковать людьми, а за себя почему-то был спокоен, весь затвердевший от ненависти, вошедшей в него с той минуты, когда он ощутил в руках хрупкое тело в меховой дошке. Остекленевший взгляд Николая нет-нет и всплывал перед глазами, звал отомстить. Нет, он не мог ошибаться, слишком много смертей видел он на коротком своем веку. Хватит! И сейчас уже ни о чем не мог думать, кроме прятавшего бандитов черного, покрытого снопами зева на белом снегу; весь напрягся, точно взведенный до предела жесткой пружиной.
И когда он полз к яме с ворохом сена, чувствуя за собой нацеленные стволы автоматов, в душе было пусто и холодно. Снова полоснула огненная очередь, он пригнул голову, уткнулся в снег, улыбаясь мертвой, каменной усмешкой.
Все вобрала эта усмешка — постоянный, ставший привычным риск окопной жизни, тяжкие эти, послевоенные, месяцы скитания по лесам, ночевки в сугробах, тягучий голод и тишь промерзших рассветов. В эту минуту он уже не представлял себе врагов в отдельности — немцев, полицаев, бандеровцев, — все они слились перед ним в одно лицо с кошачьим затаенным взглядом. Мир развалился надвое, четко напоминая об извечной классовой непримиримости.
«Если враг не сдается…» — давние, слышанные с детства слова. Он никогда не задумывался над их смыслом. Даже немцы во время его разведпоисков, ставших будничными, не вызывали в нем такой отчаянной ненависти. Зло как бы воплощалось в обличье Степана — переменчивом, неуловимо насмешливом, затаившем неистребимую жестокость и потому требовавшем отплаты…
Извечное лживое лицо войны, с ее кровью, насилием, онемевшими на пепелищах детьми, с той же изломанной страхом судьбой Фурманихи, с мертвыми звездами в Колькиных глазах — все было в этой кошачьей морде, стремящейся к власти над людьми. Мысли спутались…
— Достать бы еще гранаткой, — озабоченно пробормотал Политкин, все-таки поползший следом.
— Пока не надо, выкурим, как крыс. А теперь давай назад…
— Товарищ лейтенант…
— Кому говорят! Страхуйте из-за угла, вдруг выскочат.
— Есть!
Андрей двинулся дальше к бурту, обдирая ладони о мерзлый снег. Дважды залегал под свинцовым дождем, все так же жестко улыбаясь, и снова полз. Потом, вынув зубами спичку, чиркнул о коробок и швырнул охваченную пламенем вязанку в черный провал, тотчас бросил еще одну и еще.
Белый дым повалил из ямы, подымаясь столбом.
— Выходи, Степа! — рявкнул от угла Бабенко, наставив автомат. — Выходи, гад, пока живой!
Дымный столб стал прозрачен, истаивая постепенно. Андрей стал отползать. Схорон по-прежнему чернел открытой пастью.
И опять полоснуло огнем, он уткнулся в сугроб, машинально тронул ухо. И по тому, как оно зашлось холодком, понял: зацепило все-таки. Он приложил к мочке комок снега и в два прыжка очутился за хатой:
— Куда вас понесло, надо же… — пробормотал Политкин, протягивая завалявшийся в кармане пакетик. — Задело?
— Крови не было…
— Видно, обожгло. Обойдется.
— Черт те шо, а не драка, — пробубнил Бабенко. — Зарылись в нору.
Андрей и сам не понимал, почему не сработало горящее сено.
А из схорона уже почти беспрестанно хлестали очереди автоматов. Бандиты, видно, не думали сдаваться, непонятно на что надеясь.
Издали с бугра донесся голос вернувшегося помкомвзвода, Андрей различил три приближающиеся фигуры.
Митрича узнал по огромному капелюху. Старик шел, сгорбясь, а следом, чуть выставив автомат, частил Мурзаев — вел председателя, точно под конвоем. Все еще не решаясь заговорить с ним, не зная, как себя вести, Андрей сказал негромко:
— Заходите в дом… Мурзаев, марш к Бабенко, на тот угол.
За Митричем натужно, со скрипом затворилась дверь. Юра торопливо, с лихорадочным придыханием доложил:
— Николай погиб… Довбня…
Андрей невольно снял шапку, и Юра, запнувшись на слове, последовал его примеру.
— Что — Довбня? — наконец спросил Андрей.
— Будет вот-вот, вызвал из района отряд с инструментом… Ну а со мной все в порядке! Вот, гранат прихватил.
Андрей не понял, с каким «инструментом», — минировать, что ли, собрались этот проклятый бурт? Когда он вошел в хату, хозяйка по-прежнему сидела как из ваяние в углу, а супруг — за столом, положив перед собой огромные, раскрасневшиеся от мороза кулаки. Он так и не разделся, лишь капелюх лежал рядом, искрясь обтаявшим снегом. Глаза Митрича застыло смотрели на лампу, в огнистой синеве их была пустота.
Снаружи нет-нет и прорывалась пальба — дробно, с глухой обреченностью огрызалось подземелье, после чего всякий раз Бабенко орал «ультиматум» вперемежку с матерщиной.
— Известно вам, кто там, Иван Митрич? — спросил Андрей, через силу принудив себя к уважительному обращению.
— Кому же быть, кроме моего богоданного… — Разлепив жесткие губы, Митрич скосил налитые тоской глаза на поникшую супругу. — Его автомат, Марина? Тот самый, что был под матрацем, а?
В тягостной тишине голос Митрича звучал с простудным хрипом. Казалось, в эту минуту он не видел, не хотел видеть никого вокруг. Марина при каждом его слове лишь затравленно вбирала в плечи повязанную платком голову.
— Партизаны в свое время автоматы сдали. Все! Я трепотню его насчет любви к оружию не принял. Он же обещал снести к Довбне, при мне завертывал. Или у него в запасе было? — Митрич треснул по столу кулаком, пустой графин отозвался тоненьким звоном. — Чуяло сердце беду, ждало…
