– Глядите, глядите, Сережа… Нет, роюсь в памяти, не нахожу ничего похожего… Да, иероглифическое письмо… Не греческое, не ахейское, не дорийское, не хеттское, не арамейское… не критское, ну, это же не Фестский диск… не этрусское… копошитесь еще в своей башке хоть вы, Сережа!..
– Не финикийское, не вавилонское, не шумерская клинопись, – шепотом продолжил Серега, – не египетское, не нубийское, не санскрит, не майя, не кушаны, не бактрийцы… И уж, конечно, Роман Игнатьич, не уйгуры, не тюрки, не китайцы, хотя у китайцев будь здоров иероглифы… не иранцы, не каспийцы… не сирийцы… и не готы, нет, и не кельты с их кружевной вязью…
– И не арабы!..
– И даже не древнейшие азиаты, дравиды… кто же тогда?.. Кто?..
– Знаете, Сережа, – Роман даже стал хрипеть от потрясенья, как простуженный, – мне кажется, мы с вами имеем дело с неведомым государством, с неоткрытым языком и с очень развитой культурой… и достаточно могущественным в древности… возрастом гораздо древнее Трои… – Перед его глазами опять встали золотые маски – та, измирская, и похищенная, из Гермонассы. – Если мы разгадаем эту загадку… человечество нос к носу окажется с пересмотром своей истории!.. окажется, что этот язык, эта письменность, эти знаки на мече – наш истинный праязык, отец всех языковых семей Земли… что легендарная Атлантида – младшая сестра либо родная дочь этой цивилизации… что возраст культурного человечества гораздо древнее, чем это вычисляли по находкам позднейшего времени… что…
Он прижал ладонь к лицу.
– Что колыбель человечества действительно существует, и что, быть может, сейчас в мире существует нераскопанная сокровищница, еще не раскрытое капище древнейшей цивилизации Земли… представляете, если это царство погребено где-то под землей?.. ох и охота начнется, Сережа… ох и охота…
Он содрогнулся, вспомнив измирских охотников.
– И вы хотя бы приблизительно не можете расшифровать ни один знак из начертанных на мече, профессор?.. – У Сергея пресекся голос. – Как же… нам теперь быть?..
– Никак. – Задорожный разогнул усталую спину. Меч лежал прямо перед ними на матраце в палатке. Перед мечом горела свеча. Внутренность палатки профессора напоминала вход в древние молельные катакомбы, и светильник пылал, освещая коленопреклоненных людей. Археологи стояли на коленях. Они молились Времени. – Я прячу меч тщательно. Храню его, как зеницу ока. Он – со мной в палатке. Считайте, что мой кейс – это сейф. У меня, Сережа, есть с собой «браунинг». Если кто сунется… – Он улыбнулся. – Да никто не сунется. Кажется, хватит смертей. Дань уже взята. Будем думать о лучшем.
Они поднялись с затекших колен. Задорожный пожал руку Сереге.
– Спокойной ночи, Сереженька. Завтра рабочий день. Нам сейчас будет гораздо труднее, нежели раньше.
В голове гудело. Он подумал: а не искупаться ли мне. Стояла ночь, не глубокая, ранняя – едва перевалило за полночь, Персей и Кассиопея еще торжествовали в синей черноте над морем. Роман переодел плавки, захватил полотенце, подумал и снял джинсы. Лагерь спит, никто не увидит профессора голяком. А если и увидит – пусть смотрит. Фигура у него будь здоров. Если он потеряет профессорскую кафедру в Университете, он будет работать натурщиком в Суриковке. Да и такая жара, даже ночью, духота и марево, как от костра, какие тут джинсы, так надоели одежды, эти вечные человечьи шкуры.
Перекинув полотенце через плечо, он спустился по обрыву к морю. Бычков Бычи и Кози уже не было, на земле, привязанные к колышкам, валялись только цепи – хозяйка приходила, отвязывала их на ночь, уводила в хлев. Роман задрал голову, рассматривая звезды. Глубоко вздохнул, расправляя грудь. Какое чудо побыть одному! Человек среди людей – загнанный волк. Или загнанная лошадь. Не дай Бог стать загнанным тараканом на тараканьих бегах. Ими, кажется, занимались в Стамбуле первые, несчастные русские эмигранты?..
Он бросил полотенце на песок. Шагнул к воде. Вода ласково обняла его щиколотки, его колени. Как женщина. О Роман, ты неисправим. Ты опять думаешь о женщине. Да, брат, выходит так, что ты слишком одинок.
Он погрузился в воду весь, целиком – и поплыл, шумно выдыхая, широко выгребая, разрезая наклоненной вперед, по-бычьи, головой темную воду. Сделав несколько взмахов руками, он почувствовал: в воде, рядом, кто-то есть. Человек. Он плывет. Он плывет в море рядом с ним.
Он подгреб к плывущему, заплыл вперед и увидел, что это женщина. Мокрые волосы были забраны на затылке в тяжелые, кренделем, косы. Зеленые глаза на слабо светящемся в свете звезд и моря лице казались почти черными. Светлана!
Она тоже увидела его. Она не перестала плыть. Да ты не робкого десятка, девочка. Ты не испугалась человека, подплывшего к тебе в море. Не закричала. Не побледнела. А может быть, ты знала, что он пойдет сегодня ночью купаться, и сама пошла на море, и вошла в воду, и вот вы встретились в воде, как тритон и нереида?.. Светлана сделала в воде движенье к нему. Он тоже приблизился к ней. Они подплыли близко, слишком близко друг к другу.
Они не успели ничего друг другу сказать. Миг – и их лица, их губы и руки соединились над бездной живой, прозрачной тьмы. Они светились во тьме телами. Они слились в воде так страстно, что задохнулись, и Светлане пришлось вырваться из объятий Романа – так большая рыба бьет, хлещет хвостом, вырываясь из сети.
Она отплыла, вся горя. Он видел, как светятся ее глаза. Он поднырнул под нее, как дельфин, и снова оказался перед ней. Они опять поцеловались в воде – на этот раз нежно, еле слышно. Их скользкие, соленые губы нежно, жарко скользили друг по другу, языки робко и пылко находили друг друга; мокрые лица, щеки прижимались, впечатывались друг в друга. Они снова отпрянули друг от друга, и тут нырнула Светлана. Он тоже нырнул. Вынес ее на плечах на поверхность, как ныряльщик выносит из моря утонувшую корабельную амфору.
– Не хватало, чтобы ты утонула, – прошептал он прерывисто и обнял ее. Она легла на него в воде. Он чувствовал, как бьется, будто пойманная птичка в кулаке, ее сердце.
– Пустите меня, – прошептала она солеными губами, лежа на нем в темном и теплом море, в невесомости, на весу, а сама все крепче обнимала его.
Он поплыл вместе с ней к берегу. Он чувствовал, как сила звезд и света собирается в нем, становится мечом, острием, золотой иглой. Он вынес ее из моря на берег на руках, и она сидела у него на руках, как ребенок, пока он, медленно ступая по каменистому дну – то песок, то камни чередовались на таманском побережье, – выносил ее из воды.
Когда он поставил ее на ноги, она сама обняла его. Он почувствовал на своей груди ее грудь – нежную, юную, с остро вставшими, как чечевицы, сосками, и биенье ее бешено бьющегося сердца оглушило его, как оглушает биенье бубна. Запустив руку ей за спину, он нашел завязки купального лифчика, дернул. Никчемная тряпка упала на песок. Трусики, ведь есть еще чертовы трусики. Они оба не помнили, как исчезли, стянулись трусики. Она стояла перед ним нагая и вся дрожала. Ей не было холодно – она вся горела. Она покрыл бешеными поцелуями ее тело, уже такое родное. Он вспомнил Хрисулу. Он вспомнил, на один бешеный, безумный миг, всех женщин, с которыми он был в любви когда-то.
