Егорычев нес в руках, словно горку посуды, три пехотные мины, под мышкой у него был зажат топор, который должен был заменить собой лопату.
— А может быть, и не стоит минировать тропинку? — подумал ой вслух.
— По-моему, не стоит, — сказал Цератод, продолжая потягиваться и немилосердно зевая. — Прибежит какая-нибудь шальная собачонка, подорвется, а осколки — в разные стороны. И надо экономить мины…
— Главное, — многозначительно подчеркнул Егорычев, — это держать под прицелом тропинку. Если внимательно следить за нею, тогда, пожалуй, можно было бы и не минировать…
Он боялся, что с раннего утра вдруг заберутся на площадку самые любопытные островитяне и подорвутся на минах раньше, чем их смогут остановить. И еще большой вопрос, захотят ли дозорные- следующим за Цератодом должен был стать на вахту Мообс — останавливать их. А вдруг они решат, что для острастки остальных невредно будет, если подорвутся несколько чернокожих? Нет, спокойнее все-таки будет не минировать.
— Я не меньше вашего, сэр, заинтересован в своей безопасности, — счел нужным обидеться Цератод. — И я был бы рад, если бы вы учли, что мне уже давно минуло десять лет.
— Ну, значит, не будем минировать, — сказал Егорычев, почувствовав облегчение при мысли, что ему не придется возиться с минированием. — Желаю вам, майор, спокойной вахты. В четыре часа вас сменит Мообс.
— Спокойной ночи! — отвечал Цератод.
— Спокойной ночи, Цератод! — сказал ему Фламмери. — Вы не заметите, как пролетит время. Ночь совершенно прелестна… Я хотел бы обратить ваше внимание на местные звезды. Они очень хороши… Вам, бесспорно, доставит удовольствие их рассматривать.
— Благодарю вас, сэр, — отвечал Цератод и пожал ему руку. — Спокойной ночи, сэр.
Затем оба они — Егорычев и Фламмери — исчезли во мраке, под черною сенью деревьев, как оперные духи. Впереди шел Егорычев с минами и топором, позади твердой поступью шагал капитан Фламмери с автоматом в руке.
— По-моему, — начал он, раздеваясь, — по-моему, негры сегодня вечером охотились на какого-то крупного зверя. Если это был кабан, то нам есть прямой расчет попробовать завтра.
Но Егорычев его уже не слушал. Он заснул, лишь только растянулся на койке.
Так закончился первый день пребывания на острове капитан-лейтенанта Константина Егорычева и его четырех спутников.
Как всегда бывало с ним при ночевке на новом месте, Егорычев проснулся очень рано. Было еще совсем темно. Тихо, стараясь не разбудить Смита, Цератода и Фламмери, Егорычев приоткрыл наружную дверь пещеры, и на него пахнуло нежной и пряной свежестью предутреннего затишья. Черные громады деревьев не шелестели ни единым листиком. Был тот короткий рубеж тропической ночи, когда летучие мыши уже улеглись спать, а птицы еще не проснулись. Снизу, из густого мрака, доносилось ровное дыхание прибоя, сопровождавшееся через равные промежутки времени какими-то странными, не то бренчащими, не то дребезжащими, но бесспорно металлическими звуками.
Егорычев прислушался. Звуки эти прилетали из-под самого подножия скалы, примерно с того места пляжа, на которое прошлой ночью выбросило накатом их плот. Егорычев осторожно подошел к самому обрыву и снова прислушался: ну, конечно, это лениво бренчали выбрасываемые прибоем на гальку и обратно уносимые бочки от разбитого плота.
«Как это я упустил из виду бочки! — подумал Егорычев. — Их может унести в открытое море. Нужно будет сегодня же выловить их и спрятать в укромном месте. Кто знает, удастся ли выбраться отсюда без плота…»
Еще вчера, перед тем как ложиться спать, Егорычев поймал себя на том, что не сделал кое-что задуманное еще днем, но забытое за обилием навалившихся на него забот. Он разыскал среди бумаг Фремденгута отличную новую записную книжку в кожаном переплете и решил каждое утро заносить в нее план на день. Сейчас, собравшись записать насчет бочек, Егорычев обнаружил, что забыл Записную книжку под подушкой. Он не спеша пересек площадку, осторожно, на цыпочках, прошел пещеру, зажег добротный электрический фонарь в деревянном футляре, уселся на койке, сделал в записной книжке несколько заметок, в том числе и насчет бочек, прислушался, не слышно ли чего за перегородкой. За перегородкой ничего не было слышно: пленные еще не проснулись. Егорычев на цыпочках вышел из пещеры и направился к Мообсу, несшему вахту у спуска в долину.
Пока Егорычев провозился в пещере, на площадке наступил день. Запели самые жизнерадостные и не ленивые птицы. Первое дуновение ветерка шевельнуло сонную, сыроватую еще листву. Внизу, в долине, мрак быстро отступал, оставляя плацдарм густому и текучему, как сметана, туману. Потом, когда солнце перевалило наконец через высокие и лесистые восточные склоны острова, посветлела и вскоре стала совсем голубой зеркальная гладь бухты. А затем, от берега к вершинам склонов, стал быстро таять и туман, постепенно открывая солнцу черные лодки на оранжевом берегу, тоненькую сиреневую ниточку дорожки, ведшей от этих лодок к Новому Вифлеему, зарумянившиеся верхушки деревьев, кусочки серовато-желтых высоких крыш из пальмовых листьев в просветах между светло-зелеными пальмами, окружающими деревню. Наконец зыбким жемчужным столбиком возник первый дымок очага, и день наступил на всем острове.
Мообс встретил Егорычева позевывая, но вполне благожелательно.
— Хотите спать? — спросил Егорычев.
— Ни в коем случае! — весело отвечал репортер. Никто не мог бы поручиться, что он не вздремнул, оставшись один ночью на вахте. Но не пойман — не вор. Как бы то ни было, он был исключительно свеж, весел и полон сил. — Спать ни в коем случае, но умоюсь я с удовольствием. Вода в пещере?
— На камне, справа от входа, — рассеянно промолвил Егорычев, но тут же спохватился. — Только постарайтесь, дружище, поэкономней тратить ее. Покуда мы не обезвредим третьего эсэсовца, ходить вниз по воду будет небезопасно. Он может перестрелять нас из-за любого куста, как… — он хотел сказать «как куропаток», но забыл, как по-английски «куропатки», — как попугаев.
— Господи, когда же наконец кончатся эти постоянные ограничения! — капризно воскликнул репортер. Как избалованный ребенок, впервые к собственному удивлению честно приготовивший урок, он считал себя сейчас, после двукратного дежурства, вправе покапризничать.
Поймав недоуменный взгляд Егорычева, он благоразумно сменил тон.
— Как же вы думаете, Егорычев, выйти из этого положения? — озабоченно осведомился он, отдаваясь, как и Фламмери и Цератод, при малейшем затруднении на полное усмотрение Егорычева.
