и в окно охотничьего домика, особенно в полдень, когда обычно на заимку приезжал Фёдор.
Портрет Святослав установил в углублении православного креста из ясеня. А чтобы портрет не повредили дожди, мужчина поместил его в углублении под кусок толстого стекла, а края, для герметичности, густо промазал сосновой смолой, смешанной с песком. Края, чтобы не плавились, аккуратно накрыл полоской берёзовой коры, положив под нее тонкий слой мха, и закрепил всё это мелкими гвоздиками. Весь секрет заключался в том, что когда солнце падало на крест, портрет начинал сверкать, и лучи светила, отражаясь от его гладкой поверхности, солнечным зайчиком устремлялись прямо в окно домика. Это было сделано и потому, что Фёдор появлялся с продуктами и вещами на пригорке, и оттуда начинал махать рукой Святославу и Кузьме, наблюдавшим за ним из окна. На этом-то месте и покоится сейчас друг, где над его могилой стоит крест, напоминающий своим ярким отсветом на нём именно в полдень об этом хорошем и добром человеке.
С большим берестяным коробом на спине, закрытым крышкой, Святослав без спешки, с интересом и любопытством оглядываясь по сторонам, наслаждаясь притягивающей красотой тайги, шёл по знакомой тропе в сторону своего пристанища. Следом за ним с двумя связанными между собой мешками, перекинутыми через плечо, вразвалку и тоже не спеша шёл Кузьма, держа в свободной руке палку, которой на ходу ворошил листья и ветки, попадавшиеся ему под ноги на пути. Мальчик невзначай обернулся назад, и взору его открылось редкое по своей необычайной, таинственной красоте небо, пробивающееся тонкими нежными струйками сквозь ветки деревьев.
– Папа, посмотри! Как красиво! – желая поделиться переполняющим его чувством, вскричал он.
Святослав, увидев поразившее взгляд необыкновенное явление, остановился, поставил короб на землю, вытащил из кармана большой блокнот и карандаш, и стал делать набросок картины. А Кузьма опустил мешки на землю, на один сел, а из другого вытащил кедровые орехи из прошлогоднего запаса и стал разламывать их скорлупу. Это он делал необычным для его возраста способом, который придумал сам: двумя небольшими плоскими дощечками, с одного конца плотно скрепленными между собой тонкой и прочной проволокой. Способ оказался прост и удобен: расположив дощечки между собой так, чтобы орехи могли раскалываться, он с небольшим усилием зажимал их, орехи раскалывались и, пожалуйста, ешь их. Пока Святослав делал набросок, Кузьма наколол орешков в запас и протянул их отцу.
Святослав, поблагодарил сына за угощение, бросил несколько орешков в рот и сказал:
– Всё остальное краска дополнит. Мне главное сейчас – зафиксировать увиденное вживую. Кузьма переводил взгляд с неба на папин набросок и обратно, и удивлённо качал головой. Святослав, заметив такую заинтересованность сына, улыбнулся и, подмигнув ему, продолжил работу.
Вдруг над тайгой пронёсся пронзительный свист низколетящего самолёта. Поглядев наверх, Кузьма, засмеялся и начал по-детски, звуком и руками изображать полёт самолёта, подошёл к отцу и стал кружиться возле него. Папа, решив поддержать его хорошее настроение, тоже встал в позу самолёта и начал изображать полёт, плавно двигаясь по кругу, рассекая руками, словно крыльями, воздух, издавая при этом характерные для летящего самолёта звуки и громко хохоча вместе с Кузьмой. Наигравшись и насмеявшись, они с хорошим настроением стали собираться домой.
Позже, когда Кузьма повзрослел, Святослав рассказал ему всю правду о том, как он нашёл Кузьму висевшим совсем младенцем на дереве. Узнав, что давным-давно он упал с самолёта вместе со своей мамой, Кузьма часто забирался на дерево в надежде, что она не умерла и, смотря в небо, надеялся на чудо, веря, что однажды оттуда к нему явится мама. После таких мыслей он тихо плакал, но Святослав не только не отговаривал его сидеть на деревьях, но, напротив создавал любые обстоятельства, чтобы он мог лишний раз туда залезать. Например, просил посмотреть, красива ли тайга с высоты дерева. И, к радости Святослава, увиденная красота замещала мысли о маме. Это своеобразная психотерапия привела к тому, что детская психика с годами окрепла.
Пока зимовщики пробрались к своему домику и начали заниматься его обустройством, оставшийся один в пещере Никита-Уво очнулся от долгого сна. Прислушался и, не услышав знакомых голосов, приподнялся и осмотрелся. В пещере ничего не изменилось. Возле него на привычном месте лежала еда, стояла миска с отваром… но даже своим, до сих пор замутненным сознанием хозяин почувствовал, что его пещера пуста. Он больше не ощущал присутствия здесь спасенных им людей, не улавливал сигналов сознания маленького Кусс-мы, ставшего ему другом.
В большое сердце «снежного человека» ударила тревога: он до сих пор считал себя ответственным за жизни «небесных гостей», знал, что только эта ответственность помогла ему вернуться из сумрачного небытия. А маленького, смешного и ласкового музыканта Никита успел по-настоящему полюбить. Звуки струн его невиданного инструмента лечили его душу, наполняли жизнь добротой и смыслом. И вот теперь все это исчезло…
Большой человек встал на ноги, что далось ему с большим трудом, и неуверенной походкой медленно пошел осматривать своё жилище. В пещере он знал каждый камешек, каждую трещину в полу и стенах. Изменения, которые внесли гости, Уво видел сразу, но они не вызвали в нем раздражения или неприятия. Главное, что мама лежала рядом. Немного смущал запах зверя, но в нем не чувствовалось опасности. Все было аккуратно прибрано, а что некоторые вещи, например, посуда, находились не на своем привычном месте, то это было легко исправить. Или оставить, как есть – если «небесным гостям» так удобно. Ведь это они выходили его, они ухаживали и кормили, когда сознание уплывало, а тело было совсем беспомощным.
С некоторой опаской и беспокойством Никита посмотрел в сторону, где у стены стояли его скульптуры, где в его сознании жила мама. Вот тут он не потерпел бы беспорядка, самовольных изменений или, тем более, исчезновения изваяний. Но всё было на месте, добавились только сидения из принесенных сверху сухих стволов. Никита присел на один из них, задумался и вдруг стал ощущать в атмосфере помещения некие изменения. Но они не были негативными, скорее – родственными, созвучными его сердцу. Если бы он смог объяснить это человеческими словами, то сказал бы, что в гроте витал дух творчества. Это ощущение заполняло всё помещение, и Никита буквально купался в нем, впервые поняв и почувствовав, что есть кто-то, кроме него, кто способен выражать свои чувства через созидание, через сотворение прекрасного своими руками.
И все же тревога не отпускала «снежного человека». Он понимал, что люди ушли наверх по собственной воле, а не спасаясь от какой-то опасности.
