Тогда ужас, отчаяние швыряли тело с подушки. Катался по холодному каменному полу, царапал худое тело, выл и кричал. И тяжёлая масса гранита съедала крики, и жуткое беззвучное сипенье висело в страшной скорлупе до тех пор, пока обессиленный не терял способности двигаться, погружался в тёмную бесформенную бездну полусна, полубеспамятства.
Сначала обострился слух, осязание.
Слышал не только царапанье каменной полки, на которую ставили рис, слышал шаги, скрип дверей в подземелье, знал, что идут к страшной горе через двор из главного здания монастыря.
И слух слился с осязанием в новое, странное чувство.
Звуки усваивал. Но потерял представление о характере, разнице тона. И, касаясь кончиками пальцев наружной стены, мог уловить отдалённые шаги в той же окраске и так же легко, как настораживая ухо.
Повысилась чувствительность кожи.
И лёгкое прикосновение к шву кожаной подушки, к шероховатостям шёлка, прикосновение, которого прежде не удалось бы довести до сознания, вызывало теперь в теле ощущение разряда, мягкого, но сильного взрыва.
Но шаги по направлению к горе раздавались всё реже.
Реже скреблась о камень чашечка с рисом. И шум, ею производимый, уже казался настороженному мозгу назойливым и трудно переносимым.
И реже меняло положение тело, привыкшее к «падма-азана».
В особенности с тех пор, как стало перерождаться зрение.
Он ждал этого перерождения раньше.
Он знал, что глаз привыкает к темноте, что существует масса животных, усваивающих гаммы незримых колебаний, которые с трудом усваивает фотографическая пластинка или болометр.
Он знал, что не одно чутьё и слух помогают почуять собаке и кошке человека издали в самую тёмную ночь.
Наука пыталась доказывать, что зрение у многих ночных животных в полном объёме заменено осязанием. Пускали нетопыря с завязанными или залепленными воском глазами летать среди протянутых в комнате нитей с колокольчиками.
Но Дорн знал ошибку подобных опытов, знал, что сетчатку животного только свинец да известь могли изолировать от тонких проницающих световых колебаний.
Он ждал той минуты, когда великий закон применения откроет его зрению новый, людям невидимый мир.
Но отчаяние толкало его биться головою о камень, упорная работа мозга переполняла кровью сосуды, и даже в минуты относительного покоя он испытывал лишь боль в напряжённых глазах и в затылке, и с тяжёлыми толчками пульса изнутри на глаза набегала ещё более плотная, непроницаемая темнота — было ощущение, будто тьма вокруг дышит, жуёт, сжимая и разжимая невидимые челюсти.
Впервые он заметил странное явление после долгих часов, а может быть, дней, проведённых неподвижно, в «падма-азана», в мутном, тупом состоянии полусна, что обволакивало и тело и сознание всё чаще.
Очнувшись, продолжал прямо перед собою глядеть расширенными глазами, он уловил, ещё не поняв значения этого факта, уловил более тёмное овальное пятно на более светлом мутно-сероватом фоне.
Пятно упорно стояло перед глазами, не колыхалось, не меняло очертаний, как меняли причудливые фосфены, вспыхивавшие в глубине мозга под ударами пульса. Он несколько раз смигнул, увлажнил глаза. Снова увидел перед собой чуть растянутый мутный чёрный эллипс.
Наконец понял. И с звериным радостным криком сорвался с подушки, бросился на коленях к чёрному пятну, протянул дрожащую руку, затаив дыхание, с ужасом ждал, что контуры пятна помутнеют, сольются с тусклым окружающим мраком.
Нет…
Чёрный эллипс превратился в такой же круг, и, наклонившись над ним, Дорн ощутил из глубины запах — за этот запах он не отдал бы теперь запах цветов — далёкий, но явственный, острый и тяжкий запах аммиака и разложения.
Он увидел отверстие стока.
Увидел…
Он упивался этим словом бесконечно долгие часы.
Сидя на своей подушке в «падма-азана», терял и отыскивал мутные пятна стока и вытяжной трубы в потолке. С любопытством наблюдал тусклое мерцанье мелких кристаллических граней, вкрапленных в гранит, мерцанье под тонкой, серым, едва заметным сияньем, фосфоресцирующей паутиной, вернее — слизью, что покрывала теперь гранит.
Наблюдал часами силуэты собственных пальцев, окружённых мягким перистым свечением, тускневшим при напряжениях мысли и загоравшимся ярче при сокращении мышц.
Постепенно отличил более светлые пятна на одетом серой мерцающей паутиной теле, мутное, более плотное, сияние «под ложечкой», внизу живота, около губ, вокруг которых будто выросли пушистые мягкие светящиеся усы. И знал, что излучают свечение сами глаза. И когда, бродя ими по гранитным стенам, сосредоточивал взгляд на какой-нибудь точке, поле зрения заметно светлело, прояснялось, будто водил по стене слабым, тусклым прожектором.
И вскоре оформилось новое чувство, вначале крайне тяжёлое.
Постепенно стирались границы между чувством осязания, зрением, слухом.
Видел, с каждым днём видел яснее отверстие стока, очертания тела.
Но приближаясь к тому же стоку с закрытыми глазами, непередаваемо остро и живо ощущал эту близость, чувствовал очертания, форму и оттенки сгущённой на дне темноты.
И когда раздавались за стеною шаги, было ощущение — стоит напрячь посильнее что-то, начинавшее усиленно пульсировать в затылке, и увидит лицо того, кто идёт.
И тогда вспомнил, что может ускорить сам проникновение в таинственный мир.
В первый раз случилось непроизвольно…
Ослабел на коротком пути от стока к подушке, не успел принять «падма-азана», только грудью успел привалиться к истёртому шёлку, и накрыла мутная пелена глубокого сна.
И что-то случилось во сне.
Чувствовал, будто сильно толкнуло, свело обессиленное тело, и тотчас ощутил себя самого вне этого тела, бессильно простёртого с подогнутой шеей, с чуть сведённой в колене левой ногой.
И правая рука также была сведена и зажата в кулак. И это он видел извне, отчётливо видел… Нет, не видел, а «осязал — слышал — видел» окончательно слившимся, уединённым от тела восприятием.
И, опять очутившись в полной темноте, ощутил, как захватывает дух страшно быстрое, вихрем, движение, и тем же бесформенным зрением почувствовал перед собою калитку цветника, окно веранды, знакомые лица.
Оформилось желание подойти ближе к веранде.
И когда, инстинктивно желая распахнуть закрытую калитку, сделал усилие, усилие это не встретило препятствия, и было на минуту ощущение, будто по инерции перевернулся через голову в воздухе.
И в то же мгновение почувствовал себя у окна.
И осталось в памяти знакомое лицо, лицо пожилого человека с седой, по-американски подстриженной бородкой, в золотом пенсне.
