– Что касается четвёртого вопроса…
– Существует ли высшая причина мира, – влез с напоминанием Подсолнух, – или же все вещи природы и порядок её составляют последний предмет, на котором мы должны остановиться во всех наших исследованиях?
– Да, именно так, – Женя немного подумал и ответил с какой-то детской обезоруживающей улыбкой. – Но ведь ответ на этот вопрос автоматически вытекает из предыдущих. Все знают, что высшая причина есть. Это Создатель. Вы, уважаемый, – Женя чуть поклонился Подсолнуху, – принялись даже роман писать об Его Сыне, не имея малейшего представления, ни понятия о предмете своего писательства. Вам просто хотелось показать, что при новом режиме Господь никому-де не нужен, что от Него все отворачиваются. Ведь так? Но где он, ваш режим? Был да весь вышел, как дым, как утренний туман. Что же касается Бога, то это примерно так: отвернувшись от стены, сколько ни тверди, что её нет, но сама стена от этого не исчезнет. Вон даже наш любезный офеня жалуется, что вы в него не верите, а скоро, глядишь, ему же докажете, что его нет, и не было, что ангел – не творение Бога, а только выдумка.
Давно уже известна истина, – если нет дьявола, нет и Бога. Только кому такая истина нужна? Логично? Мне кажется, я ответил на ваши вопросы. Остальное додумаете сами. Быть может, тогда освободят вас от компостного ложа…
Не успел Женя Моргенштерн договорить, как вся его фигура полыхнула алым. Большие и маленькие язычки пламени плясали над головой в виде короны, а всё тело окутывалось тугими огненными кольцами. Пламя от ног поднималось по спирали выше и выше: очень быстро вся фигура превратилась в маленький огненный смерч, уносящийся в ночное небо.
– Его дух слился с духом Вселенной. Он счастлив, – патетически изрёк Ангел. – Здесь нам делать больше нечего. Пойдём, Никита-ста. По дороге решим, чему посвятим свои душевные порывы.
Они отправились берегом, словно пилигримы, идущие в никуда и лунные нити опутывали странников серебром, наматывались, словно пряжа на челнок, выделяя две одинокие фигуры призрачным сиянием, словно пометив для других: это чужаки, пришлые, не тутошние и – кто его знает? – с чем нехристи пожаловали в мир, отринувший Христа.
– Всё же не руби сплеча, Никита-ста, – полуобернулся Ангел, – сам знаешь, с осуждением мы всегда скоры. Не забывай, эта эпоха – построения рая земного, который должен быть сейчас, здесь и немедленно, а никак не в будущем, тем более там, куда уходят. Всем необходим рай только здесь и только сейчас. Многие даже усердно Христа цитируют, когда Он наставлял апостолов не брать с собой в дорогу ни сменной обуви, ни денег, даже не репетировать свои выступления, мол, всё будет дадено, когда придёт необходимость. Значит, всё может быть здесь и сейчас, а не в каком-то там Зазеркалье.
– Разве эти мысли не продиктованы тобой? – усмехнулся Никита. – Выходит, ты сам в себе сомневаешься? Не знаешь, что с тобой будет в самом недалёком будущем?
– А ты нет? Ты никогда и ни в чём не сомневаешься? Можешь дать ответ, что с тобой будет в ближайшем будущем?
– Знаю, – кивнул Никита, – мне комсомолка отрежет голову, потому что Аннушка уже пролила масло.
Ангел удивлённо глянул на собеседника, потом весело рассмеялся. Беззаботный смех его так не вязался с посеребрённой тишиной ночи, что Никита невольно поёжился.
– Ой, господа-писатели, горе мне с вами! Надо же, «Мастера и Маргариту» вспомнил! – всё ещё посмеивался Ангел. – Многое вам дано, и многое спросится, да не много вы понимаете. Хотя если взять от каждого по здравой мысли, то, возможно, обозначится искомая истина. Пусть даже наброском, абрисом, тенью на стекле. Это ведь тот же самый огонь. Как о нём сказал один мой знакомый алхимик:
«Искусство, подражая природе, отворяет тело посредством огня, но гораздо более сильного, чем Огонь огня закрытых огней».
– Фауст? – поднял брови Никита. – Кажется, только он из живых мог так «огненно» выразиться.
– Кажись он, – небрежно хмыкнул Ангел. – А, может, и нет. Говорю же, вам, писунам и записанцам, многое дано будет, но многое и спросится. А вот когда спрашивать будут, не каждый готов отвечать. Так всегда происходило, так случится и на этот раз. Для меня ты, скажем, как подопытный кролик: сможешь ли перешагнуть ту грань невидимого или зазеркального, заглянуть за границу того, что видишь, исполнить то, что не предначертано, суметь прикоснуться, а, может быть, просто приподнять краешек истины?
– Но ведь тебе-то истина не нужна, – в унисон Ангелу хмыкнул Никита. – К чему такая забота о ней? К чему знать, что я смогу и чего не получится? Не значит ли это, что сам ты ничего не можешь, даже понять основу истины, хотя и хорохоришься почём зря?
– Это как сказать, – нахмурился Ангел, – у любой истины, как у медали, есть оборотная сторона – то самое, чем меня Творец наказал. Ведь если бы Он мог обойтись без меня – меня бы не было. И как ты себе представишь этот мир без света и тени? Как ты поймёшь, что такое добро, не понимая зла?
А пока человек мечется между полюсами истин, между выбором дня и ночи, между быть или не быть, – подбрасывает дров в кострище души своей, где она и сгорает благополучно, как мысль, как рукопись.
И зачастую истина заключается в давнишней дилемме: люпус люпус эст.[24] Лучше иди, посмотри на одного такого сомневающегося. Может, всё же поймёшь правду души своей.
С этими словами Ангел рубанул рукой воздух, и пространство перед ним разодралось на две части, словно холст картины, за которой в образовавшейся прорехе, виднелось какое-то помещение больше похожее на тюремный каземат.
Пока Никита пытался разглядеть что-либо в этом каменном мешке, он, как живой, надвинулся, всосал Никиту с утробным вздохом, будто кит, заглатывающий планктон. А ожившее на секунду пространство сомкнулось за спиной, снова превратилось в глухую холодную стену с облупившейся штукатуркой да зелёными пятнами плесени, ядовито высвечивающей посреди водяных подпалин. Бетонный пол тоже сиял мокрыми пятнами, но отнюдь не после мытья. Грязные скопления лужиц, вокруг которых, словно лепестки у ромашки, отпечатались следы сапог: быть или не быть, расстреляют, на каторгу пошлют, оправдают (?) – гадай на тюремной ромашке, авось улыбнётся фортуна.
На нарах в тюремном халате – удивительно, как автор любит одевать героев в халаты и балахоны – сидел человек. Один на всю маленькую грязную квартиру, ставшей на короткое время его собственностью. Даже не собственностью, а пристанищем, отделяющим его от остального ядовитого мира. Уставившись в пространство, заключённый бездумно пытался разглядеть в тёмном заплёванном углу за парашей, которая больше походила на средневековое орудие пыток, что-то живое, шевелящееся. То ли мокрицы справляли там свою мокричную свадьбу, то ли ожившие тени затеяли возню, ничуть не обращая внимания на соседа, но его именно это место заинтересовало просыпающейся в нём, затаённой до этого, жизнью отдельного тюремного мира.
