– Да, плоть. А ну-ка дыхни. – Дышит. Ну что ж, очень хорошо. Значит, вместе… до рассвета? Это камера смертников. Других сюда не сажают. И вообще, в одиночную камеру перед самым тем фактом не принято впускать к смертнику чужого. Может быть, помещений не хватило? Он помолчал.
– Ты по какому делу сюда попал? Ах, да, вспомнил: по этому, голгофскому, что ли? Да, да, что-то такое у меня в памяти мерещится, но я детали позабыл. Впрочем, это тоже сейчас не важно. Важно другое, совсем другое: только сформулировать сейчас не могу. Ты меня понимаешь?
Исус кивнул головой.
– Странно, как это я не заметил, когда тебя сюда впускали, раз ты плоть. Ты же не смог войти невозможным способом? или ты?..
– Я проник, – сказал Исус.
– Факт. Тем хуже для фактов. Но раз ты проник, то ты для чего-то проник. Быть может, ты не знаешь, кто я?
Он отодвинулся от Исуса на самый край койки.
– Я – анархист, террорист. Подготовил взрыв – с жертвами. По банковскому делу: банк ограбить хотели – государственный. Это – не для тебя дело. Ты – тихий. Хотя… – и анархист даже поднял палец кверху – помнишь, как ты мытарей, так сказать, финансистов из храма выгонял. О тебе много наврали, что ты тихоня.
– Много, – сказал Исус.
– Ага, вспомнил-таки и про Голгофу, и про Распятие анархист хренов, – встрял Никита. Он не боялся высказываться вслух, потому что книжные герои его не слышали. – Азы истории раньше в любой церковно-приходской школе преподавали. Подсолнух это вовсе не учёл, создавая героев. Или сам круглым неотличником был? Такое тоже случается. Живой пример братьев Ульяновых-Бланков. Младший до сих пор в театре одного актёра, что на Красной площади, роль вождя всех времён и народов исполняет по совместительству. Его, болезного, до сих пор похоронить не могут – что поделаешь, земля не принимает.
Поскольку собеседники снова не обратили внимания на ворчание Никиты, он с довольно кислой миной лица благополучно заткнулся, решив пока больше не вмешиваться. Меж тем антихрист, то есть анархист, поёрзал на ложе, застеленном рваным в пятнах – похоже от нечистот – одеялом и принялся развивать недремлющую мысль.
– Ну и я такой же, как ты. Только я в порядке экспроприации.
И зарвался. Меня выдали – твои, Иуды. Пускай. Теперь всё равно. Это тоже деталь. Тебя тоже предали. История повторяется. Легенда тоже повторяется. Всё повторяется. Факт! – по спирали заворачивается. Или, по-твоему: это не факт, а фатум. Факт и фатум сейчас одно и то же. Пускай фатум! Сейчас для нас двоих это уже не важно. Так всё же, зачем ты проник сюда ко мне? Ты же неорганизованно проник, сам от себя, так сказать, самотёком или как кустарь-одиночка. Но я – атеист, т. е. не верую на научном основании:
Древс, Ренан, Бакунин, Эльцбахер и прочие…, как анархист, понимаешь? Ах, да, – спохватился он, – ведь ты тоже анархист, тоже антигосударственник. Теперь всё ясно. Не совсем – но ясно. Значит, – до рассвета?..
Смертник посмотрел на окно и с тоской обвёл глазами камеру.
– Тебе не кажется, будто немного стемнело? Впрочем, это естественно, даже более чем естественно. Теперь мне всё, всё понятно – до конца.
Исус тоже оглядел тревожно сумрак камеры и, пригнувшись к смертнику, положил ему на колено руку.
– Убери, убери руку! – весь вздрогнув, закричал заключённый. Я – смертник, я – анархист. Ты воспользовался моей минутной слабостью. Ты не имеешь права класть на меня руку. Я – не твой. Я иду – «анти» Тебя. Понимаешь: анти!
И сбросил со своего колена руку Исуса.
– Впрочем, извини за грубость. Я даже тыкаю тебе. Быть может, это не следовало бы, поскольку я иду против тебя. Ещё, пожалуй, пригруппируют тебя ко мне: группа, мол, – и тоже привлекут за взрыв: на этот раз за взрыв мирового банка идеалов, т. е. тоже за экспроприацию. А ведь это было бы замечательно! – два анархиста, ты и я, сгруппированы по двухтысячелетнему признаку – за экспроприацию идей: крест и бомба вместе. Вот бы такой факт, – да в кино. И представить нас мировому зрителю на этой же самой койке: Ты да я – перед рассветом… Так и назвать сценарий: «Двое перед рассветом», или ещё лучше: «Рассвет – расстрел».
Исус встал и прошёлся по камере, к чему-то прислушиваясь. Потом осторожно коснулся концами пальцев противоположной стенки камеры, как будто нащупывая что-то рукой, и снова прислушивался.
– Ты что? – спросил тревожно смертник. – Обиделся? Уйти хочешь? Я не хотел тебя обидеть моим «Ты». Это с моей стороны не пренебрежение. С революцией все друг друга тыкают, т. е. тыкаются. Да, да, все на всех и на всё тыкают. Ведь это у нас черта народная, русская. Так ближе к правде, к природе. Ведь звери на «ты» друг с другом. Вот ты, как известно, космополит. Скажи, разве лай собачий бывает на «вы»? Даже заграницей, где все на «вы», – и то там собачьего лая на «вы» не бывает. Впрочем, ведь и ты привык к «ты»: это я с детства помню, что ты всем говорил «ты». Почему же ты обиделся? Вежливость не для распинаемых и распинающих. И после распятия, когда воскресают, тоже не «выкают», а «тыкают». Зачем же тебе уходить? Знаешь, мы здесь с тобой ненадолго и менять обращение уже не стоит. Я даже как-то сжился здесь с тобой немного…
В каком же времени уважаемый автор поселил свой «Сгоревший роман»? Никита не знал и никак не мог сообразить. Да и не ворочались у него сейчас мозги на эту тему. Но, если «кепки-ферты» – явно тридцатые, то анархист-смертник должен жить до исторического материализма и, поскольку он бедный неуч, то не мог знать, что у Фёдора Сологуба есть прекрасный термин – «недотыкомка». Хотя и Никита о братьях Ульяновых-Бланках, возможно, приврал, но кто его знает, люди разное бают. Только где же Подсолнух Яша? Что-то слишком надолго он оставил свою нетленку.
Совершенно случайно взглянув в окно, Никита обнаружил в узком зарешеченном пространстве все четыре благосклонно кивающие морды. Скорее всего, речь анархиста для Подсолнуха-автора являла верх мудрости и понимания жизни. Никите даже захотелось перефразировать Ангела и спросить у голов Подсолнуха-Яши: в чём там промеж вас мудрость, любезный? Голосовкер будто почувствовал взгляд и презрительно чихнул.
Надо же, какие мы чувствительные!
Но ведь он совершенно искренне считает, что принёс себя в жертву народу, стране, человечеству. А если так, то его книга должна стать ежедневником любого и каждого в России, как, скажем, цитаты председателя Мао в Китае. Что с того? «Считание» автора не может быть истиной. Вот опять тот же сакральный вопрос: что есть истина, особенно, для человека, считающего себя гением? Истина – она была, она есть, она будет есть!
