Ноль!
Я осматриваю дом. Это недолго, так как он состоит из двух жалких комнатенок. Толстяка здесь нет. Но на груде ящиков я замечаю его чемодан. Хибара пропахла копченой селедкой, коптящей керосиновой лампой, копотью стен, табачным дымом, шотландской сажей и изношенной резиновой обувью.
Я возвращаюсь к даме, раскинувшейся на полу, и деликатно тормошу ее носком штиблета.
— Мадам Глэдис! — обращаюсь к ней. — Вы не могли бы прийти в себя на пару секунд, мне надо с вами поговорить!
Как же, разбежалась! Эта простипома продолжает дрыхнуть в парах виски. Тогда доблестный комиссар Сан-Антонио, который способен без всякого ущерба заменить масло, маргарин и рахат-лукум, действует тонко и изобретательно при помощи ведра холодной воды из соседнего колодца.
Нет ничего лучше для пьянчужки, чем ледяной душ.
Старушка перхает, чихает, открывает один глаз и изрыгает ответный душ ругательств.
— Ну как, полегчало, Глэдис? — спрашиваю я ласково.
Она смотрит на меня тяжелым взглядом. Я поднимаю ее за корсаж и прислоняю к стене. Но ее голова не хочет держаться на шее.
— Где наш друг Берюрье? — спрашиваю я.
Мамаша О'Пафф освобождается от лишнего урчанья в животе и удостаивает меня следующими эпитетами: б… выродком (подразумевая, наверное, то, что она с удовольствием усыновила бы меня), кроличьим дерьмом (я не против этих симпатичных травоядных и их субпродуктов), козлиной свежатиной (в этом производном от слова свежесть чувствуется что-то чистое и весеннее, что полностью компенсирует его оскорбительный смысл) и импотентом (что является ее полным правом, так как у меня никогда не возникнет влечения к этой даме).
Я нахожу лучший выход из положения и снова иду к колодцу. Сохраняя полнейшее в мире спокойствие, я выплескиваю ей на портрет еще половину (по-английски — the half) ведерка. Снова перханье, снова отфыркивания. Снова поток ругательств, не уступающих по красоте предыдущим.
В это время ваш знаменитый Сан-Антонио проявляет утонченную куртуазность, благодаря которой он стал своего рода Кольбером полиции[55].
— Послушай, Глэдис, — прерываю я ее, — если ты не ответишь на мои вопросы, я буду поливать тебя до тех пор, пока не вычерпаю весь колодец, это тебя устраивает?
И в подтверждение своих слов я выплескиваю на нее из ведра остатки бальзама.
— Сейчас все о'кей, дорогая?
— Ну чего ты ко мне привязался, бродячая падла? — интересуется подружка Берюрье.
— Где мой друг Берюрье, который остановился у вас?
— Я его больше не видела…
— Вы лжете. А если вы будете лгать, вас засадят в тюрягу. А если вас засадят в тюрягу, у вас не будет виски. А если у вас не будет, виски, вас хватит белая горячка. Ваши мозги заполонят летучие мыши и тараканы, смекаете?
— Тоже мне, друг Берю, — разоряется она по-французски. — Тоже мне француз паршивый! Горлопан и чистоплюй!
Она замолкает и начинает брызгать слезами, как фонтаны Пятачка на Елисейских полях.
— А! Будь проклят тот день, когда я решила оставить Монруж, чтобы сдыхать от виски в этой проклятой стране!
Я растроган, как школьник.
— Ладно, мать, не убивайся: у каждого свои проблемы. Киношное счастье бывает лишь в Голливуде. Оно длится час тридцать пять на экране, и все балдеют. Я спрашиваю вас, где Берю…
В ней продолжает рыдать скотч, но она все-таки отвечает сквозь слезы:
— Я же говорю вам, что он еще не вернулся. Он перекусил здесь в полдень, вышел и до сих пор не возвращался…
— Вы не знаете, куда он ушел?
— Нет. Я его спросила, но он ответил: «Профессиональная тайна», чертова свинья!
— Надеюсь, он вам сказал, что вернется к обеду?
— Конечно, сказал. Он даже притащил из города холодную курицу и пару бутылок скотча…
— Которые вы и выпили, ожидая его?
— Да.
— Вы никого не видели?
— Видела.
Я настораживаюсь.
— Кого?
— Сразу же после того, как этот ажан ушел, появился какой-то тип и спросил о каком-то Сан-Антонио.
— Неужели?
— В самом деле, френч бой моей ж…
— Что дальше?
— Я ответила ему, что не знаю никакого Сан-Антонио, и это чистая правда. Может быть, вы его знаете, а?
— Уже никто никого не знает, — уклончиво отвечаю я. — Что же произошло?
— Я думала, что этот тип задушит меня. Он побелел, как смерть, и заскрежетал зубами.
— Вы не знаете, кто это был?
— Я смутно догадываюсь. Часто видела его вместе с девушкой из Оужалинс Кастл. Молодой аристократишка с гнусной рожей… и с лейкопластырем на бровях.
Сэр Долби! Нет сомнений: человек, разыскивавший меня, был не кто иной, как жених Синтии. Как ему удалось узнать, что Берю находится у мамаши Глэдис? Я поступил опрометчиво, оставив здесь Берю одного. С ним наверняка что-то случилось. Эти негодяи испугались и схватили его. В замке не поверили в мой отъезд… Проклятье! Мой бедный Берю! Вы даже не можете себе представить, кого я лишился! К тому же повышение по службе, считай, было у него в кармане!
— Больше к вам никто не заходил?
— Нет.
— Правда?
— Я же сказала, сопляк!
Тут ее прошибает словесный понос. Она клянется мне, что если я не верю ее словам, то она размажет о мой нос одну часть своего тела, которую я считаю негодной для употребления и которая бы явно не понравилась моему органу обоняния.
На колокольне Святого Шарпиньи трезвонят полночь, час преступлений, в то время как я собственноручно трезвоню в дубовую дверь сэра Долби.
Из болтофона доносится голос грустного сэра:
— Да!
— Это Сан-Антонио.
Слышится рычание. Дверь открывается, и я взбегаю по лестнице наверх. На площадке отражается прямоугольник желтого света. Сын баронета ждет меня. Он в смокинге.
Как только я вхожу в комнату, раздается мужской крик на английском:
— Нет, Фил! Возьми себя в руки!
Но парень не может взять себя в руки и бросается на меня с кулаками.
Вы понимаете, что это уже слишком?
То, что мы при встрече друг с другом сразу начинаем мордобой, стало традиционным, как сама Англия.
Он встречает меня, как зверь, подлым ударом копыта по сестричкам-близнецам, но я успеваю уйти назад, одновременно развернувшись к нему боком, и зарабатываю синяк величиной с бифштекс к обеду грузчика; затем он выписывает мне серию крюков левой-правой.
Я пошатываюсь, я откатываюсь, я теряю равновесие и падаю. В тот момент, когда я хочу подняться, эта аристократическая мразь бьет меня ногой в нижнюю челюсть.
— Фил! Умоляю вас, это не по-джентльменски, — звучит драгоценный голос.
