— Сложное время, — задумчиво произнес Максим. — Но нам ли бояться грозы!
— И все-таки не очень радостно, если молния угодит в ваш дом. — Чувствовалось, что Легостаеву не терпится ввязаться в жаркий спор, но он сдерживает себя, напрягая свою волю. — Нет ничего отвратительнее войны. Разве это не противоестественно, что мозг человека занят войной, занят мыслью, как лучше, изобретательнее, хитрее убить, уничтожить? Вот вам величайшая трагедия нашего века. Зачем рожать детей? Чтобы они шли под ружье? Какой смысл строить дома? Чтобы их тут же охватило пламя пожаров? Предчувствие неминуемой войны обрекает человека на страшное безволие, парализует его, отбивает желание мыслить. Понимаете, мыслить! Война — и у рабочего опустились руки, из них вырвали молот. Война — и не вспаханы земли. И не целованы девушки. И разбита любовь. И пустота в душе.
— Простите, — не выдержал Максим, — но из ваших размышлений следует, что вы вообще против всяких войн?
— Против? Вчера вечером я слышал, как вы вдвоем, нет, даже втроем — Жека удивительно хорошо подпевала вам — пели «Каховку». Для меня это не только песня.
— Вы воевали под Каховкой? Сколько же вам было лет? — спросил Максим.
— Примерно столько, сколько сейчас вам. Или моему сыну. Впрочем, что бы я ни говорил о войне, как бы ни проклинал ее — она будет. Будет! Вот в чем трагедия. У меня сын такой, как вы, Семеном зовут. Служит на границе. Уже начальник заставы. Юноша прямой, честный. Но… лишенный сомнений. Все воспринимает как абсолютную истину. Хорошо? Прекрасно! Но для чего создан мозг? Наверное, чтобы мыслить.
— И непременно сомневаться? — уточнил Максим.
— Возможно, я не совсем точно выразился. Точнее: быть диалектиком. Вникать в суть явлений. Ничего нет проще, как повторять готовые истины. Право повторять имеет лишь тот, кто не просто вызубрил их, а глубоко понял смысл, пропустил через сердце. И не ради краснобайства — чтобы утверждать, созидать. Разрушать — много ли ума надо? Все истинные творцы обладали гигантской силой мышления. Чем ограниченней ум, тем бесполезнее жизнь человека. Такой человек вынужден изощряться, идти на все, чтобы самоутвердиться. Его спасение — в хитрости, изворотливости, угодничестве. Верная опора человека — мудрость. Но если ее нет? Значит, все-таки нужна опора? Самые талантливые злодеи те, у кого нет за душой ничего, кроме сатанинского желания разрушать. Представьте на миг, что вся сила мозга, весь умственный заряд человека направлен в одну точку — все во имя зла. Ого, это страшная бомба!
— Мне не приходилось встречаться с такого рода людьми, — сказал Максим, не понимая, к чему Легостаев завел этот разговор.
— Вам легче! — почему-то сердито воскликнул Легостаев. — И все же, — голос его зазвучал добрее и мягче, — я, наверное, большой оригинал. Говорю о злодеях, когда нужно вести речь совсем о другом. И то, что сейчас скажу, могу сказать только вам. Дьявол вас забери, но я почему-то — ну просто беспричинно, повинуясь какой-то таинственной силе, интуиции, что ли, — верю вам. Да что там верю — не было бы вас здесь, я бы с этой распрекрасной Оки уже сбежал бы. Так вот слушайте. Мы тут упоминали о войнах. Увы, это не абстракция. Война у порога. Собственно, она уже идет. Не так давно я вернулся из Испании.
— Из Испании? — не сразу поверил Максим.
— Расскажите, — попросила Ярослава.
— Как-нибудь расскажу, — пообещал Легостаев. — Фашисты нападут на нас, помяните мое слово. Нам придется воевать. А войне нужны не только солдаты, но и полководцы. Причем полководцы новой формации. А мы вот в такой-то момент лишились одного из талантливых полководцев.
— Кого же? — спросил Максим.
— Кого? Извольте. Маршала Тухачевского. Михаила Николаевича.
Кружка с чаем застыла в руке у Максима.
— Я не знаю такого маршала, — жестко отчеканил Максим. — Знаю только, что Тухачевский — враг народа. И вы это знаете не хуже меня.
Максим задохнулся от волнения — Легостаев застиг его врасплох, он не был готов к аргументированному опровержению.
— Вы читали о нем? — упрямо продолжал Легостаев. — Читали его труды? Вижу, что нет. А я был лично знаком с ним. Прочитайте его книги — в них прогноз на войну.
— Лучше о чем-нибудь другом, — попросила Ярослава. — Так будет лучше. Не надо…
— Нет, надо! — воскликнул Максим. — Коль уж нам навязывают такое кощунственное мнение…
— Да, надо, — удивительно мягко, будто вовсе и не было спора, проговорил Легостаев. — Уж простите меня, но что я с собой поделаю — не привык скрывать свои мысли. Нас учили быть прямыми и искренними. Нет ничего страшнее, если человек думает одно, а говорит нечто противоположное.
— Это уже другая тема, — отчужденно сказал Максим. — Речь шла о конкретном человеке, и мы, слышите, не хотели бы, чтобы здесь снова прозвучало его имя.
— Хорошо, — с готовностью согласился Легостаев. — Хорошо, не прозвучит. Я не хотел бы враждовать с вами. Напрасно я завел этот разговор.
Наступившее молчание прервала наконец Ярослава.
— Ив самом деле, — сказала она, стараясь придать своему голосу бодрые, примирительные оттенки. — Столько интересных тем! Вы обещали рассказать об Испании.
Легостаев молчал.
— Или хотя бы о рыбалке, — неуверенно закончила Ярослава.
— О рыбалке — с удовольствием! — оживился Легостаев. — Только кто же рассказывает о рыбалке, сидя на берегу реки. Надо рыбалить. Приглашаю вас, Максим, на утреннюю зорьку.
— Спасибо, — хмуро отозвался Максим. — И в таком случае сейчас пора спать.
Утром чутко спавшего Максима разбудили осторожные шаги Легостаева. Тихонько, чтобы не побеспокоить Ярославу и Жеку, Максим выбрался из палатку, застегнул на деревянные палочки-пуговицы мокрый брезентовый полог и, жмурясь от света, пошел за удочками, спрятанными в кустах. Настроение было плохое. Он жалел, что после вчерашнего разговора согласился рыбачить с Легостаевым. Однако отказываться было поздно.
Утро выдалось на редкость ясным, и Максим посетовал на себя за то, что проспал те короткие, стремительные минуты, в которые исподтишка подкрался рассвет и неслышно устремился в погоню за призрачно таявшей темнотой.
Казалось, навсегда отшумели, отплакались дожди. На горизонте рождалось солнце, спешившее после долгого перерыва обласкать мокрые луга и рощи, серые избы деревушки, проселочные дороги с сонными лужами и помутневшую, истосковавшуюся по синему небу Оку.
Радостное чувство всколыхнуло Максима. Еще минута, другая — и появится солнце, совсем было позабывшее их и позабытое ими. И даже если Легостаев заякорит лодку у противоположного берега, где в эту пору, по его рассказам, жадно клевал на донку подлещик, все равно до них донесется ошалелый, восторженный возглас проснувшейся Жеки, приветствующей солнце. И тут же это счастливое предчувствие обожгла мысль: до отъезда остаются считанные дни, которые пронесутся, словно вихрь, и все это — и Ока, и палатка, и солнце, и дожди — исчезнет, оставив взамен себя разлуку, неизвестность, ожидание страшных вестей, одиночество. И самое мучительное в том, что не будет никаких надежд не только на встречу с Ярославой, но даже на ее письмо, телефонный звонок…
