Из дверей, ведущих в контору, вышла женщина — полненькая, румяная, одетая в строгий костюм надзирательницы, который совершенно ей не шел. В этом костюме она была похожа на располневшего подростка. Нелепой казалась и металлическая бляха с номерным знаком, тускло поблескивавшая на левой стороне груди.
— Вот это и есть Шурка, — сказала Соловьиха, взмахивая рукой.
Женщина сдвинула тоненькие бровки.
— Экая ты, право, грубиянка, — сказала она без злобы в голосе. — Только и знаешь — Шурка да Катька.
— А ты, Муська, не чинись, — перебила ее Соловьиха, — поговори с девушкой по-хорошему.
— Значит, Тарасова? — спросила женщина.
— Да-с…
— Александра Васильевна?
— Откуда вы знаете? — удивилась Шура.
Женщина звонко, раскатисто рассмеялась.
— Да я тебя сразу приметила. Ты ведь бронницкая, моя землячка. Я твоего отца Василия Сергеевича хорошо знаю.
— Постойте, постойте! — воскликнула Шура, поворачивая женщину к свету. — Федора Веселова старшая дочка — вы? Маруся?
— Она самая. Шестой годок живу в Москве. С мужем. А ты к нам?
И полились разговоры — о знакомых, о новостях, о разных разностях, так что Марковна не вытерпела и сказала строго:
— Да вы что, до утра балакать будете?
Наконец Шура осмелилась спросить о главном.
— Так вы… ты то есть, выходит, главная тут?
Веселова засмеялась, а Соловьиха толкнула ее плечом.
— Начальница — кто куда пошлет. Не-ет, она еще не выслужилась. Главная — Спыткина, настоящая ведьма.
— Да тише ты, Тарелка, — одернула ее Веселова и, повернувшись к Шуре, докончила: — Ты вот что… завтра приходи с утра. А я тебя представлю.
На том и порешили.
* * *
Выслушивая донесение «тринадцатой», Пересветов мысленно подчеркнул в памяти слово «Зураб».
— Все? — спросил он, когда, наконец, Соловьиха закончила.
— Все пока.
Пересветов встал.
— Ну, а кто такой Зураб?
— Так я же вам еще в первый раз говорила, — тараторила Соловьиха, — врет она все, Шурка. Ишь ты — жених, грузин, торговлей занимается. Да кто же ей поверит! Грузины этим делом не балуют. А брал бы замуж, так и на кой ей эта растреклятая тюрьма нужна! На кой?
Для большей выразительности она так скривила полные губы, что пристав не выдержал и усмехнулся.
— Дурочка она несмышленая, вот что… — сказала Соловьиха.
Пересветов, поймав в ее тоне сочувствие, насторожился:
— Да ты уж не жалеешь ли ее?
Соловьиха, посопев носом, глянула сердито.
— А что, ваше благородие, коли правду сказать — жалею. Арестуете вы ее, угоните куда надо. А ведь она что — грибок-сыроежка. Думаю я: за начальницей, за княжной этой, надзирать надо.
— Это почему?
— Да как же — княжна и вдруг в тюрьму пошла. Не иначе как с целью.
— Ну вот что, — Пересветов подошел к столу, — ты место свое знай. Поняла?
— Да я давно поняла, — глазки у Соловьихи забегали, маслено заблестели. — Не в свое дело я не лезу. Только она на Пречистенке живет, так у нее в доме до самого утра народ колготится. Спрашивается — к чему сборища? Зачем?
«Экая наглая баба», — поморщился Пересветов и, чтобы побыстрее отвязаться от нее, приказал доложить, кто бывает у Вадбольской и с какой целью.
Когда Соловьиха ушла, пристав долго не мог сосредоточиться.
Вот ведь какова натура человеческая — сама выдала и сама жалеет. А на княжну зла! Что это — игра или крик «голоса крови»? Вот и изволь работать с такими агентами…
Пройдясь по кабинету, Пересветов, наконец, поймал главную мысль: Зураб. Грузин. Это что-то новое. Именно тут-то и спрятан главный ключик. У четверки нет денег. А два года назад в Тифлисе, на Эриванской площади, средь бела дня произведена экспроприация банковских денег. Не из этой ли группы сей молодчик? Любопытно…
Вспомнив о начальнице тюрьмы, Пересветов усмехнулся. Старая дева, с причудами, активная сотрудница Красного Креста. Когда в женской тюрьме начались беспорядки — массовые голодовки, самоубийства, градоначальник сменил вечно пьяного отставного подполковника и назначил свою хорошую знакомую Вадбольскую. И надо сказать, за последнее время в тюрьме шумные истории прекратились.
Пересветов не спеша снял трубку, попросил у «барышни» номер телефона княжны и долго дружески, но не впадая в фамильярный тон, болтал с ней о милых пустяках. В конце, как бы между прочим, сказал, что если к ней явится на прием некая Шура Тарасова, то принять ее можно с полным доверием — особа строжайше проверена и подозрений не вызывает.
«Так… Машина запущена. Но кто этот загадочный Зураб?»
К этой мысли пристав возвращался вновь и вновь, но, сколько ни ломал голову, вопрос так и оставался вопросом. Объяснить его мог только провокатор. Но он, как назло, молчал…
* * *
Старшая надзирательница Спыткина, перед которой стояла Шура, оказалась женщиной сухой, с жилистой шеей; костюм надзирательницы ловко сидел на ее костистых плечах.
«Настоящий гренадер», — подумала Шура.
Пошептавшись с Веселовой, поговорив минут пять с просительницей, Спыткина уверенной походкой пошла в кабинет начальницы, тут же вернулась и пригласила Шуру пройти.
Обстановка большой светлой комнаты сразу подсказала, что здесь властвует женщина, — мягкая мебель с подушечками, ковры, картины, огромные часы в углу, цветы в больших и маленьких горшках, расставленные повсюду. Лишь небольшой, с изогнутыми ножками столик со стопками деловых бумаг по краям, с чернильницей в виде вылезшей из воды русалки напоминал о том, что это все-таки не будуар, а кабинет.
С кресла поднялась далеко не молодая женщина, тонкотелая, но с большими руками, с открытым дерзким лицом, на котором выделялся массивный, совсем не женский нос. Поднимая к глазам лорнет на шнурке, она подошла к Шуре вплотную. На желтоватой коже лица четко проступали крупные поры. Верхняя губа и подбородок заросли довольно густым пушком.
Вспомнив о звонке пристава, княжна прищурилась, отчего на лбу появилась толстая жирная складка.
«Молода… — подумала она. — Теперь понятно, почему Пересветов так хлопочет…»
Вернувшись в кресло, она начала расспрашивать Шуру — откуда, из какого рода, где училась, у кого живет в Москве. Шура начала было рассказывать о тетушке, но княжна подняла руку и, откинувшись на спинку кресла, заговорила о страшном времени, которое переживает отечество, о долге всех верноподданных защищать престол от крамолы и революции, о том, что лично она смотрит на тюрьмы как на чистилище, где очищаются души заблудших.
— Я не признаю никаких «измов», — говорила она, совсем не обращая внимания на Шуру и точно репетируя давно заготовленную речь, — кроме одного — «гуманизма». Я являюсь представительницей Красного Креста и согласилась принять на себя должность начальницы тюрьмы только из соображений гуманизма. У меня самая последняя арестантка пребывает в настоящих человеческих условиях. И от своих подчиненных я требую гуманности.
