При ней, в ее каюте, была и рация. Рацию могли обнаружить в любой момент. Она слишком рисковала. Командующий английским флотом Адмирал Каннингхем получил от нее подробное донесение о противнике. Через три часа после полученья ее сообщения из порта Пирей вышли, по приказу Каннингхема, четыре английских легких крейсера и четыре эсминца под командованием вице-адмирала Прайдхем-Уиппла. Они вышли наперерез итальянской фашистской эскадре.
И белокурая женщина на палубе напряженно всматривалась в солнечную морскую даль, не появятся ли родные корабли. Если ей суждено погибнуть в бою, она никогда не увидит больше своей маленькой дочки. Ее дочечка, там, в Лондоне!.. Малютка Моника… Ты забыла, верно, свою бедную мамочку, маленькие дети так быстро отвыкают от родителей, если те покидают их… Откуда ни возьмись, посреди безветрия и солнца, стал налетать туман. Солнце стало похоже на медленно крутящуюся, мерцающую жемчужину в уксусе. Вон они! Вон они, корабли! Впереди «Формидебл», она знает!..
Она повернулась, чоб идти прочь с палубы. Над итальянской эскадрой в небе появились английские бомбардировщики. Они атаковали «Витторио Венето», и Цинтия видела, как вспучивается вода вокруг корабля; но ни одна из торпед в корабль не попала. Как было бы прекрасно умереть на палубе, видя, как уничтожают врага. Как мил этот адмирал Якино, и какой он великолепный любовник. Как все было бы хорошо, если б не война. Зачем люди делают друг из друга врагов?.. Это закон войны. Как все было мило и роскошно, когда был мир. Мужчины должны воевать. Она – одна из немногих сумасшедших женщин, кто им в этом помогает.
Летчикам мешает туман, это ясно. Благодари Бога, Якино. Скоро ребята возобновят атаку. Она хотела удалиться в каюту, открыла палубную дверь, как ее запястье было схвачено точно клещами.
– Мисс Цинтия?..
Она улыбнулась, и мужчина, вцепившийся ей в руку, в который раз поразился – зубы ровные, будто жемчужные, низка из перлов – один к одному.
– Да, адмирал Якино.
– Вы видите, атака.
– Да, адмирал.
– Прекратите ваш театр одного актера, Цинтия, – зло резанул он, еще больнее вцепляясь ей в руку, и она сморщилась и ахнула, пытаясь руку вырвать. – Это все игра в вежливость для несмышленышей. Вы спали со мной, но я разгадал вас. Мой помощник нашел у вас в каюте то, что и следовало там найти. Зря вы вышли подышать воздухом на палубу. – Он скривил губы. – Не умерли бы, не подышав воздухом. А теперь я боюсь, Цинтия, что вы скоро не будете больше дышать никаким воздухом. Ни морским, ни речным, ни сухопутным. Вы побледнели!.. Извините. Я, кажется, сделал вам больно. – Он слегка ослабил хватку. – Я не выпущу вашей руки. Это правая рука, и, вероятней всего, у вас под юбкой, мисс, – хороший дамский револьвер последней модели фирмы «браунинг». И вы наверняка обучены вытаскивать его слишком быстро.
Она смотрела прямо в глаза адмиралу. Лицо Якино было перекошено бешенством. Его помощник Риккарди вскрыл в отсутствие мисс Цинтии ее каюту и обнаружил там рацию. И еще шифрованные записи; рацию и записи унесли в каюту адмирала, а на его вопрос, где мисс, был получен насмешливый ответ: «Гуляет по палубе, синьор, присматривает морячка для утех». Цинтия выглядела очень аристократически, совсем не как уличная кокотка, – отчего моряки чувствовали в ней шлюху, продажную тварь?.. Необъяснимо. Он, Якино, любил спать с ней. Он никогда не любил ее.
– Вы проводили со мной ночи, Джакомо, – спокойно сказала она, и ветер взвил белую чуть вьющуюся прядь ее волос, вырвал из-под черной шляпки. – Смею надеяться, что я радовала вас.
– Это ничего не значит, Цинтия. По приговору военного трибунала вы будете расстреляны. Может быть, в двадцать четыре часа. Вы обрекаете эскадру на гибель! Нашу смерть сделали вы! «Витторио Венето» может погибнуть, но вы умрете раньше!
Она закрыла глаза. Моника, девочка, кто же расскажет тебе о матери.
– Пустите меня, – сказала она еле слышно, и губы ее дрогнули. – Я же никуда не убегу с корабля. Я не отвяжу шлюпку, не спущу на воду, не удеру. Вы правы, у меня с собой револьвер. Возьмите его. – Она сунула руку в глубокий карман юбки. Протянула ему «браунинг» на ладони. – Я должна переговорить с одним… матросом с вашего корабля. Он мой друг. Я сдружилась с ним. Я хочу попросить его… вы же все равно не сделаете этого…
Она глотнула ртом сырой соленый воздух, уже пронизанный капельками тумана; адмирал пристально, тяжело глядел ей в красивое, чуть скуластое лицо.
– Я попрошу его запомнить все, что я ему скажу о себе, и передать это потом на суше… в Англии… моей девочке. Ей же никто не сможет рассказать. И адрес ему оставлю.
Она замолчала. Якино спросил помрачневшим, тихим голосом:
– У вас есть в Англии дочь?
– А вы что, думали, что мне навсегда шестнадцать лет, как Дженни из старинной шотландской песенки?.. Моя дочь мала еще, это верно… Я родила ее не в браке, не от мужа. Моя жизнь, как вы поняли, не предполагает замужества и тихого семейного счастья. Я родила ее… – Она мечтательно улыбнулась, закрыла глаза. Якино снова удивился ее лунно округлому лицу, ее скульптурно вырезанным, как на древней царской маске, векам. Черты ее свежего молодого лица были почти идеальны. Ее мог лепить Канова. – …от ветра, от сильного весеннего ветра в Уэльсе…
Якино выпустил ее. Кивнул. Ему было трудно сдержать резко нахлынувшую жалость. Эта женщина рискует погубить его эскадру, но он спал с ней, он привязался к ней, он вдыхал ее запах и входил в ее чрево, и он будет помнить ее. Цинтия… Лунная…
– Ступайте, – тяжело проронил он. – Идите к вашему матросу. Вы говорите с ним по-английски или по-итальянски?..
– По-итальянски, – потупилась она. – Я же хорошо знаю язык.
– Вот как! Я этого не знал. Со мной вы всегда говорили по-английски. Стерва.
Он повернулся, пошел прочь по железной палубе. Цинтия рванула дверь на себя. Моряк, ее друг, работал в машинном отделении. Он был всегда весь перепачкан мазутом. Он был лучше и благородней всех высокородных господ, которых она знавала на перекрестках Европы.
Лязг и скрежет обрушился на нее; она, спускаясь по замасленному трапу, закрыла глаза опять, подбирая в кулак юбку. На мгновенье, подобное вспышке молнии, равное вечности, она увидела перед собой будущее своей маленькой девочки, играющей в куклы там, в туманном и дождливом мартовском военном Лондоне. Она увидела обрывистый, глинистый берег, поросший выжженной травой, бастылы полыни, сухие цветочки тимьяна, пучки мотающейся на ветру душицы. Увидела двух молодых бычков, пасущихся на обрыве; и лежащую навзничь около пасущихся быков, с закинутой за голову рукой, худенькую белокурую, не так уж и молодую женщину, слишком похожую на нее. Это – ее дочь?! Она, из туманной дали моря и времени, с закрытыми глазами, дрожа, спускаясь в машинное отделение линкора «Витторио Венето», видела ясно: это лежит в сухой траве ее дочь, и у нее насквозь пробит бок ножом. И кровь течет по платью из-под ребра. Она открыла глаза. Лязг машин был невыносим. Она зажала руками уши. Если ей сужден расстрел, то пусть лучше ее расстреляют. На свежем морском воздухе, на ветру, что так она любила вдыхать; на палубе, в виду большого простора. И непременно ночью. Да, лучше всего ночью. Под Луной. Чтобы она задрала к небу лицо и увидела Луну. Луну, чье имя она носит.
