Скоро он будет самым богатым человеком в мире. Зачем ему деньги? Он – ими – спасается от страха смерти? Ведь на жизнь ему, Ирене и сыну хватило бы сполна уже давно. А он грабит древние могилы. Перепродает святыни. Вынимает из-под носа у бедняг ученых их открытия, превращая их в звонкую монету, в дорогую стабильную валюту. Он делает это потому, что он должен показать людям: глядите, как все просто. Вы платите деньги за Время. А не можете его поймать. Оно неуловимо. Оно неисследимо. Оно стоит очень дорого, но оно невидимо и неощутимо.
ПОТОМУ ЧТО ЕГО НЕТ.
«Ирена, очнись, прекрати плакать. Ты же знаешь, как я припугну Бельцони. Я отправлю в Тамань доктора Касперского».
«Ну и что, доктора Касперского?..»
«Там, в экспедиции Задорожного, его жена, Моника. Моника работает на Бельцони. На кого же работать жене, как не на своего мужа. Вот ты же работаешь на меня, правда, котик?..»
«При чем тут Касперский?..»
«Как же ты не понимаешь, глупая ты моя девочка. Касперский будет моим железным крюком. На который я вздерну Монику. За ребро. И она будет висеть на нем и истекать кровью. Если, конечно, Армандо не…»
Ирена смотрела на мужа. В ее глазах стыли, переливались мертво и перламутрово восторг и ужас. К подъезду их особняка на Каширке подкатывали лимузины и мерседесы, дамы в мехах и шелках выпархивали из бархатных внутренностей машин, поднимались по беломраморной лестнице, устланной бухарским ковром. Ирена смотрела, как по лестнице, запахиваясь в нежный паланкин из серо-голубых сияющих норок, поднималась черноволосая красавица-ассирийка Джина, знаменитая художница, исцелявшая своими эзотерическими картинами, стоившими на выставках и аукционах очень дорого. Черные, как два яшмовых кабошона, глаза Джины сияли, она оглядывалась вокруг с любопытством ребенка, которого привезли в магазин игрушек, и он, восторженный, хочет скупить сразу весь магазин. Слишком худа, придирчиво подумала Ирена, и ключицы слишком торчат. Скелет, доходяга, Освенцим. Она в сравненьи с ней – просто Афродита Милосская. А вон идет магнат Кирилл Козаченко. Половина денег всея России, выкачанных им за последние годы из богатых и из нищих, – в австралийских и швейцарских банках. Козаченко всерьез думает, что он – владыка мира. И он не догадывается, что владыка мира – ее муж, незаметный Вацлав Кайтох, с незаметным офисом на Новом Арбате в одной из высоток-«книжек».
Козаченко вздумал однажды за ней увиваться. Она отшила его безбоязненно. Она знала: если дойдет до дуэли, муж сам выберет оружье и способ сраженья. Поэтому она не волновалась. Грустно было только, что Вацлав все меньше обращает вниманья на нее, когда они остаются одни. У них уже давно не было страстных ночей. Все естественно?.. Всесокрушающее время?.. А это, кто это взбирается по лестнице, судорожно вцепляясь в перила, останавливаясь отдохнуть на каждом шагу?.. А, это старая графиня Шереметева, одна из потомков графов Шереметевых, сейчас все возвращают себе титулы, привилегии, званья, все жадно бросились восстанавливать все, разрушенное до основанья; и, Господи, Ты сказал, что это – хорошо?.. Седые букольки графини тряслись вдоль висков. Ей было лет девяносто пять, не меньше. Она была ровесница убиенного в Екатеринбурге Цесаревича Алексея. Кайтох знал, как она невероятно богата, поэтому и зазвал ее на смотрины. Она все Смутное Время России, почти весь век, провела в Париже, а свое чудом спасенное, а после и громадно приумноженное состоянье хранила в одном из знаменитейших французских банков «Credite Agricole». Кайтох надеялся ее растрясти в первую очередь – ему было известно, как старуха падка на драгоценности, особенно на антиквариат. Антиквариат, которому более пятидесяти веков! На это бабушка Шереметева должна была взглянуть, хоть перед смертью. И, может, что прикупить – не в подарок внучке либо правнучке, не в память потомку, нет: для того, чтобы каждое утро, просыпаясь, с трудом поднимаясь с постели, кряхтя, мучительно вливая в себя чай со сливками, лекарства, оживляющие снадобья, она глядела на древнее золото, улыбалась через силу и думала: вот я владею Временем, вот оно у меня в высохших руках, а не я – у него.
Цвет мафии собирался у них в особняке. Господа ничего уже не боялись. Время боязни и осторожничанья прошло. Мафия думала, что взяла силу. Что взяла власть. Что она – наверху; все остальные – внизу. И что пирамида незыблема, ее никто не взорвет так просто. Что никто не вольет в рот ни яд, ни расплавленный свинец, кроме своего же брата мафиозо, ибо есть противоядие, есть абсолютное оружье.
Как она заблуждалась, мафия. Ирена понимала это. Ирена глядела на мафию взглядом со стороны, издалека; она глядела на собственный мир, на свой клан взглядом древней царицы, золотой маски, которую она сама украла и привезла из Тамани. Она не знала, что в Тамани убиты Егоров, Андрон и Страхов. Кайтох дал ей понять, что убьет Монику, если Бельцони не вернет присвоенное. Знать все до конца Ирене было не нужно. Она и не хотела знать.
Она только глядела, как денежная знать поднимается по лестнице, и, закусив губу, наблюдала, как сияет шиншилловая накидка на плечах великой актрисы Ингрид Зуппе, вдовы Ингвара Бирмана, как вздымается ее полуобнаженная грудь в дерзком до последней степени декольте. Еще б немного, и платье могло было быть без лифа. Ирена помнила нашумевший, двадцатилетней давности, шведский фильм «Черника» с Ингрид в главной роли. Там впервые женщина разделась, мужчина обнажился, и впервые акт во всех грубых, сумасшедше натуралистических реалиях был заснят на пленку. От порнографии его отличало то, что его отснимал художник. С тех пор волна наготы захлестнула мир с киноэкрана. И мир перестал ей удивляться. Мир перестал соблазняться Эросом – торговцы Эросом не подумали о том, что народ можно перекормить арахисом в сахаре, и люди захотят ржаного хлеба. И Эрос умер. Мало кто покупает дешевые любовные романы. Мало кто крутит порнушку. Они же все обнажены под шелковыми блесткими платьями, под топорщащимися мехами, Ирена. У всех нагие тела. У всех. И у всех были точно такие же нагие тела тогда, в Трое, в Афинах, в Мемфисе, в Мохенджо-Даро, в Тире и Сидоне, в Галилее. И художники их писали. И златокузнецы выковывали их по золоту, по бронзе, по железу. И мастера украшали им пальцы перстнями. И портные одевали в струящиеся нежные ткани. А люди не хотели, чтоб их живописали, ваяли, выковывали из золота. Они хотели любить друг друга – живые. Как и теперь. Как и всегда. Так что же изменилось в мире, Ирена?! Что?!
В небольшом парадном зале их с Вацлавом особняка, на втором этаже, был устроен вернисаж-показ. На витринах, под стеклом, лежали драгоценности из Измира и золотая маска из Тамани. Обе маски, царя и царицы, лежали рядом. «Это супруги, они неразлучны», – ослепительно улыбаясь, объяснял Кайтох старой бабке Шереметевой, вцепившейся высохшей птичьей лапкой в витрину, трясущей головой, похожей на выкопанный из земли сосновый корень. Бельцони, стоявший у витрины с россыпью перстней из измирского могильника, столь заинтересовавших знаменитую Джину, что она ни на шаг не отходила от сияющих за стеклом древних колечек, незаметно подмигнул Кайтоху. Кайтох и усом не повел. Начинать так начинать.
