— Ну, это другое дело. Кто ж об этом говорит? Послушай-ка, Федя. А что, если бы плюнуть на Петербург?
— Голубчик. Да рад бы радостью. Да как плюнешь? Легко сказать.
— Э… не так трудно и сделать при желании. Вот что. Ты ведь помнишь, при каких обстоятельствах я отсюда уехал? Ну, вот… А теперь скажу в двух словах… Да, вот моя карточка.
Беляев достал дорогой тиснёный бумажник с золотой монограммой, протянул репортёру прозрачный кусочек пергамента.
— Гастон Дютруа. Инженер-электрик… Ого-го… Заведующий эксплуатацией Хивиальмских водопадов. Парви-оки, телефон… Чувствую. Даже понимаю. Даже бывал, года этак четыре назад. Помнишь, сенсационное убийство старухи на Кронверкском проспекте? Один из убийц как раз туда скрылся, в деревню. Ведь это Вологодская?
— Олонецкая… Так вот. У меня, на постройках, отлично можешь устроиться. Скажем, старшим десятником либо конторщиком. Девяносто целковых, квартира. У меня и сейчас два студента работают. Природа, брат, воздух. Отдохнёшь, успокоишься. А?..
Серебряков молчал, но глаза, должно быть, глядели выразительно. Беляев подхватил с облегчением:
— Вот и отлично. А с весны подсчитаем работы, процентов и на твою долю, целковых триста, пожалуй, придётся. Прибавка, праздничные. Там, глядишь, случай подвернётся, сразу удастся двинуть тебя, как следует. Мои бельгийцы народ денежный, прочный. Ну, стало быть, нечего и говорить… Ах да, маленькое обязательство. Приедешь на место, явишься в контору, должен марку держать. Меня знать не знаешь, ведать не ведаешь и со всем почтением… Хозяин, начальство, ничего не поделаешь. Иначе нельзя… Со временем, конечно, ближе сойдёмся. Придерусь к случаю, с женой познакомлю.
— Ах, ты и женат?
— Женат… — Беляев кинул это слово быстро, нехотя, тотчас продолжал: — Придерусь к случаю, приглашу бывать. Студенты оба у меня обедают. Познакомишься. Славные ребята. Один электротехник с четвёртого курса — я уехал, он и не поступал ещё, а другой технолог. Ну это со временем, а сначала смотри не проврись.
Беляев повёл за покоробленный, пузырчатый письменный столик, обмакнул перо в чернильницу.
— Э, ч-чёрт! Чего только тут не наворочено. Ну, да ладно. Как-нибудь. Ну-с, так вот. Вот тебе подробнейший адрес места служения, раз. Потом бланк условия. Как твоё звание-то? Федька-Федька, «король сенсаций», ну а по уставу-то? Потомственный почётный гражданин! Вона! Вон, брат, какая ты персона, в три этажа. Подпишись. Нет, нет, здесь вот, пониже, через марку. Ну и готово. Выезжай денька через три. Я сам завтра к вечеру дома буду. Да, ещё подробность. Обязательно сошлись в случае расспросов на протекцию… На кого бы нам громыхнуть?
— На Потапова нельзя?
— На издателя твоего? Богатое дело. Как мне-то не пришло в голову? Он ведь во всех комиссиях, концессиях, предприятиях — везде. Ну-с. Так ты не забудь. От станции восемнадцать вёрст только летом, а теперь дожди, придётся в объезд. За три дня успеешь обзавестись. Сапоги длинные обязательно, куртку, ну там бельё… Двухсот целковых довольно?
— Что ты, что ты? С ума сошёл?
— А поди ты к чёрту! Забыл, как меня выручал. Тоже не свои даю, хозяйские. Авансом. Из жалованья по пятёрке в месяц буду вычитать, пеняй не пеняй… Ну айда! Мне ещё по делам надо поспеть.
Беляев торопливо собрал бумаги, позвонил лакея. Насыщенный презрением обладатель аристократических перстней переломил поясницу под острым углом, обнаружив на тарелке маленький золотой. Всем животом навалился на Беляева, помогая натягивать пальто, с видом тамбур-мажора мелким балетным шагом бежал впереди, распахивая двери до наружной включительно.
Вышли на крыльцо. Окунулись в густую кашу пёстрых звуков. Трамваи звенели и скрежетали тормозами, жалобно плакали и хрипло кашляли автомобили, где-то везли железные полосы на тяжёлых подводах, и пропитывал воздух назойливый чокающий стук копыт о звонкую мостовую переулка.
— До угла вместе. Ты на трамвай?
Шли рядом, оба элегантно одетые, сразу было видно, привыкшие к сутолоке огромного города. Серебряков, час назад жалкий, дрожащий, скрюченный, сразу переродился в приличном костюме, двигался свободно, уверенно, разом распрямившийся телом, жестом настоящего «бульварде» перекинул через руку новое пальто, чуть покосил набекрень мягкую плюшевую шляпу.
Беляев крикнул на углу порядком облезлый «таксо».
— Ну, я тебя покидаю. Скорей выбирайся отсюда… Мне ещё в тысячу мест надобно. Сейчас в «Европейскую»… там один э-э-э… старикашка. Да. До свидания, голубчик.
— Вася. Я тебя и не поблагодарил, как следует.
— А ну тебя! Шофёр. «Европейская» гостиница. На Михайловскую.
Откинулся в глубину кареты, с довольной улыбкой следил, как товарищ, широко шагая через подсохшие лужи, направлялся к трамваю.
Но улыбка скоро сбежала.
Напряжённая складка, складка смущённого ожидания, затаённого беспокойства, быть может стыда, очертила губы.
Нетерпеливо выглядывал, считая переулки. Бросил шофёру сдачу, не считая. Почти вбежал в подъезд фешенебельной гостиницы. Перед тем как захлопнуть клетку лифта, спросил министроооразного швейцара по-французски:
— Леди Джексон у себя?
Ещё недавно здесь, между озером и петлями извилистой бурливой реки, была плотная тёмно-зелёная щётка густого хвойного леса.
Лес был отборный, нетронутый, с голыми гладкими могучими стволами, с суковатыми руками высоко вверху, так высоко, что шапка валилась с затылка, если следить за чьими-то глубокими синими глазами, прикрытыми белой повязкой облаков, пристально вглядывавшимися вниз, в просветы кроны.
В бури звонким выпуклым звоном переговаривались верхушки, а у корней было тихо, как в церкви, только сыпалась хвоя тихонько сверху и устилала землю плотным и скользким ковром да сучок изредка, посуше, обломившись вверху, падал, крутясь, стукая о стволы, цеплялся за кору и долго кивал чёрным корявым пальцем, раскачиваясь.
Вечером, после заката, кто-то, призрачный, тёмный, бегал от дерева к дереву, прятался за стволы, расстилал у корней синие тени, и лес тогда был похож на огромный таинственный храм с бесконечными рядами стройных мраморных розово-жёлтых колонн.
Весной, когда набухали и синели снега, здесь можно было слышать гортанное, туго натянутое бормотанье глухаря. По зимам, в морозы, рябчики камнем падали с верхних ветвей, пробивали обледеневший наст, зарывались в пушистый снег на ночлег, под ледяной крышей.
Здесь неслышно и важно проходили вереницей с болота в далёкий ольшаник непуганые лоси.
Здесь можно было слышать редкую вещь, о которой спорят горожане с лесниками-охотниками, слышать, как медведица пугает лошадей и скотину, свистит страшным свистом, засунувши в рот мохнатые пальцы, по-человечьи.
