Он уже дошел до Монмартра, когда ему в голову пришла мысль, приведенная выше.
Вряд ли ее подсказало то, что он видел. Навстречу ему и рядом с ним шли парижане, граждане свободной республики, сами выбравшие своего президента. Добродушный буржуа, с женой слева, с красавицей дочерью справа. За буржуа стайка легкомысленно одетых гризеток,[99] а дальше парочка представителей золотой молодежи, обменивающихся остроумными замечаниями.
Тут и там встречались группы студентов, освободившихся на сегодня от занятий, и просто праздные люди, которые вышли, чтобы насладиться прекрасной погодой. Все оживленно разговаривали, не подозревая об опасности, как будто идут по тихой сельской тропе или дорожке какого-нибудь курорта.
Небо над ними спокойное, словно полог райского сада. Атмосфера такая мягкая, что все двери кафе раскрыты, а внутри видны истинные парижские franeur[100] — художники или писатели; они сидели за столиками, прихлебывали eau sucre,[101] прятали в карманы окурки сигар, чтобы докурить дома, в своих шестифранковых мансардах, и делили восхищение между собственной кожаной обувью и женщинами в шелках, проходившими мимо открытой двери кафе.
Не эти подробности парижской жизни заставили Мейнарда сделать замечание по поводу надвигающейся беды, а сцена, свидетелем которой он стал.
Прогуливаясь по Пале Рояль, он забрел в кафе де Миль Колон, известное как прибежище офицеров из Алжира. С безрассудностью человека, привыкшего к приключениям и всегда рассчитывающего только на себя, он вскоре оказался окружен людьми, не привыкшими к представлениям. Они щедро платили за выпивку, и вскоре он чокался с ними и слушал их излияния. И не мог не заметить, как часто повторялся тост, который с тех пор принес Франции несчастья и унижения:
— Vive l’Empereur![102]
По крайней мере десять раз провозглашался этот тост, и каждый раз он звучал зловеще для слуха республиканца. Единодушие, с которым он подхватывался, делало этот тост еще более пугающим. Мейнард знал, что президент Франции нацелился на императорский трон, но до этого часа не верил в такую возможность.
Однако теперь, выпивая с посетителями кафе де Миль Колон, он понял, что это не только возможно, но и очень близко, и вскоре Луи Наполеон накинет на плечи либо императорскую мантию, либо саван.
Эта мысль поразила его. Даже в таком обществе он не мог скрыть своей досады. И он выразил ее в словах, которые предназначались для слуха человека, который показался Мейнарду самым умеренным из всех окружающих энтузиастов:
— Pauvre France![103]
— Pauvre France! — повторил маленький, но очень злой лейтенант-зуав, услышав эти слова и поворачиваясь к человеку, который произнес их: — Pauvre France! Pourquoi, monsieur?
— Мне жаль Францию, — ответил Мейнард, — если вы собираетесь превратить ее в империю.
— А вам какое дело? — гневно спросил лейтенант зуавов; борода и усы, закрывавшие рот, заставляли его говорить со свистом. — Какое вам до этого дело, мсье?
— Не так быстро, Вирок! — предупредил офицер, к которому первоначально обращался Мейнард. — Этот джентльмен, как и мы, солдат. Но он американец и, конечно, верит в республику. У всех у нас свои политические пристрастия. Но это не причина, почему бы нам не оставаться друзьями. Ведь мы все здесь друзья!
Вирок, осмотревший Мейнарда с ног до головы — капитан не дрогнул под этим взглядом, — по-видимому, удовлетворился объяснением. Во всяком случае, он успокоил свой оскорбленный патриотизм, повернувшись к товарищам, высоко подняв стакан и снова провозгласив:
— Vive l’Empereur!
Именно воспоминание об этой встрече заставило Мейнарда, когда он прогуливался по бульвару, подумать о беде, нависшей над Парижем.
Идя в сторону бульвара Бастилии, он все больше убеждался в этом. Здесь стали попадаться люди другого облика: тут кожаную обувь и подслащенную воду сменили грубые башмаки и крепкие напитки. В толпе появились блузы, с обеих сторон потянулись ряды солдат. Солдаты пили, и, что показалось особенно странным Мейнарду, с ними пили и офицеры.
Несмотря на свою приверженность свободе, несмотря на опыт мексиканской кампании, в которой близкая смерть на поле битвы приводила к ослаблению дисциплины, предводитель революционеров не мог не удивляться этому. Еще больше он удивился покорности, с которой французы, даже одетые в блузы, сносили насмешки и оскорбления солдат. Рабочие все были крепкие, здоровые парни, а солдаты — как на подбор, худосочные и маленькие негодяи. Вопреки своим широким брюкам и раскачивающейся походке, они скорее напоминали не людей, а обезьян.
При виде этой сцены Мейнард с отвращением повернул назад, к Монмартру.
Возвращаясь, он думал:
«Если французы позволяют, чтобы их оскорбляли такие bravards,[104] это не мое дело. Они не заслуживают быть свободными».
Это рассуждение пришло ему в голову на Итальянском бульваре. Мейнард заметил, что здесь вид гуляющих опять изменился.
По мостовой шли войска, на углах стояли посты. Все кафе заполнились солдатами, которые требовали выпивки и не думали платить за нее. Хозяев, которые им отказывали, били или угрожали им саблей.
Солдаты приставали к прохожим. Маршировали полупьяные взводы; шли они быстро, словно по какому-то важному, неотложному делу.
Видя это, многие сворачивали на боковые улицы, чтобы вернуться домой. Другие, считая, что солдаты всего лишь расслабляются после президентского смотра, пытались отнестись к этому добродушно. Полагая, что все это скоро кончится, они оставались на бульварах.
Среди них был и Мейнард.
Уступая дорогу отряду зуавов, он поднялся на ступени дома у начала Рю де Вивьен. Взглядом опытного солдата разглядывал он проходимцев в мундирах; они казались арабами, но он знал, что это отбросы парижских улиц, переодетые для маскировки в тюрбаны последователей Магомета. Он не думал, что такие солдаты после стольких лет могут появиться в стране, гордящейся своим рыцарством.
Он видел, что они уже пьяны, идут вслед за командирами, пошатываясь, без строя, и почти не обращая внимания на приказы. По двое и по трое выходят они из рядов, заходят в кафе, пристают к горожанам, которые испуганно шарахаются от них.
У входа, где остановился Мейнард, пыталась найти убежище молоденькая девушка. Она была красива и элегантно, хотя и скромно, одета. Возможно, гризетка или кокотка.[105] Мейнарду было все равно, он на нее не смотрел.
Но на нее обратил внимание один из проходящих мимо зуавов. Выйдя из строя, он поднялся по ступенькам, намереваясь поцеловать девушку.
