Иван Петров - Красные финны

…Началось все с молодежной газеты «Калининградский комсомолец». Эта газета перепечатывала выдержки из отдельных глав романа-хроники Л. В. Никулина «Мертвая зыбь». Поскольку мне показалось, что некоторые эпизоды изложены автором не совсем точно — при общем несомненном знании существа дела, — я не выдержал и вмешался. А. Авдеев, редактор газеты, отозвался чрезвычайно тепло и дружески, и вскоре у меня завязалась переписка с Л. В. Никулиным, которая впоследствии превратилась в истинную дружбу. Лев Вениаминович жаловался, что хотя в его распоряжении были огромные архивные материалы, он не знал многих деталей, известных мне.

Может быть, читатель найдет в моих записках некоторые из тех деталей, о которых говорил Никулин…

Незаметно пролетело время, и вот мы, выпускники Высшей пограничной школы, разъезжались по окраинам страны. Откуда кто на учебу прибывал — туда и направляли. Семиреченские, к примеру, опять на Тянь-Шань возвращались, а уссурийские или приамурские — на Дальний Восток. Многие на север поехали. Я в некотором роде старого места не имел, но бесхозным не оставили. На завод какой-то, в Забайкалье, направить собирались. Название того завода сразу толком не разобрал, а потом и вовсе забыл. В сущности, никакого значения оно и не имело. Узнаю, думалось, когда проездные выпишут и скажут:

— Ну, товарищ, пошевеливайся!

Служба на заводе привлекала меня. Я не удержался и похвастался:

— На завод меня… Туда на постоянно…

— На какой завод, Ваня?

— Забыл я его название. В Забайкалье он…

— Нерчинский?

— Точно! Так этот завод называется.

Хохот тут поднялся и посыпались шутки. Одни смеялись над моей неосведомленностью, а другие, как обычно, за компанию. Оказалось, что Нерчинском завода нет и не бывало. Пока еще только место так называется. Там тайга одна, глухомань и ничего более. Советы мне надавали самые верные. В особенности, чтобы второпях мимо того «завода» не проскочить:

— Следи, Ваня, и головой работай!

Мои товарищи, и провожая на поезд, еще посмеялись вдоволь:

— Не иначе, Ваня, как «рука» у тебя есть. Без «руки» ты бы такую благодать не схапал…

Поездом добрался до Сретенска на Шилке. Дальше поезда не ходили и автомашин там тоже не было. Своих мы выпускали еще мало, всего несколько сотен в год, как бы примериваясь, по плечу ли нам и такое производство. И, хотя шла оживленная внешняя торговля, наши золотые запасы и ограниченные экспортные возможности на приобретение автомобилей мы не разбазаривали. Другие мы машины покупали, такие, которые потом для нас будут выпускать всяческие машины, в том числе и автомобили. Умную мы вели экономическую политику. Может быть, и жесткую, но зрелую и дальновидную.

Пройдут годы, и потомки, наверное, нас кое за что осуждать будут. Свой путь они неторопливо изберут и многие топи минуют. О нас скажут, возможно, как мы еще нередко говорим:

«Не понимали этого наши предки».

«Не учитывали они того»…

Потом скажут, может быть, как и мы нередко еще говорим:

«Где уж им было, при таком уровне науки и техники»…

Может быть, произойдет именно так или, может быть, совсем не так, но в одном уверен: за политику индустриализации похвалят. Тут нельзя не хвалить!

Автомашин в том краю тогда не было, и для переездов пользовались «обывательскими» подводами за наличные деньги. Командированным выдавались «подорожные». Старый это был порядок, но свои преимущества имел — отчетности меньше Выпишут в финансовом отделе положенные копейки на каждый километр колесного пути, и остальное уже — твое дело. Хоть пешком топай! За подорожные деньги отчет не требовался. Доверчивые были финансовые работники и наивные. Раз, рассуждали они, человек на месте и службу несет, стало быть, он прибыл. Ныне нипочем бы не поверили, и объяснение такое есть, весомое:

— Я тебя, мил товарищ, в дело не пришью.

И верно! Видано ли, чтоб живого человека в дело пришивали?

Расстояние было порядочное. Триста верст, говорили. Могли бы сказать и больше. Кто эти версты тут измерял?

Коней предлагали многие. Частники, конечно. Были они изворотливые, нэповской выучки. А кони пугали своим видом. Никакого конского габарита в этих маленьких мохнатых зверьках. Только и виднелись за передком повозки поднятые крючком хвосты и несоразмерно большая дуга коренного. Путники, следовавшие в те края за свой счет, довольно шумно сговаривались с владельцами лошадей, отстаивая каждый рубль. С нами, военными, вопрос решался проще. Частники, занимающиеся извозом, до точности знали, сколько командирам подорожных выписывают. Эту цену они и назначали, более высокую, чем платили все остальные. И знали они — уплатим!

— Бог ты мой, но когда же я на таких доберусь…

— Добрые кони, паря, — успокаивал ездовой. — За трое суток добегут.

Лошади действительно оказались превосходными. Коренной пошел ходкой рысью прямо с места, а пристяжные поднялись на галоп. В галопе, положим, никакой нужды не было. Поспели бы и рысью. Для вида он тут, для форсу.

Так эти кони потом и бежали, час за часом. Остановки лишь изредка — для кормления. Дорога старинная была, и ее по-прежнему каторжным трактом называли. По ней шли первые декабристы и русские женщины, воспетые Некрасовым, по ней шли Чернышевский, Михайлов и Феликс Кон. По ней шли тысячи на Горный Зерентуй, на Кадаю…

Сохранилась не одна только дорога. Встречались полуразвалившиеся станционного типа строения, рядом с ними ограда и навес. Первые, по-видимому, для начальства и охраны. Ограда и навес — каторжанам. Невеликие господа — потерпят…

В дорожные думы врезался голос ездового, неугомонного песенника, тянувшего какой-то утомительный, лишь ему понятный мотив без слов.

— Хоть бы пластинку поменял. Воешь всю дорогу.

— Я, паря, не вою. Я пою. Другую песню не можно, потому я слова забываю. Этой песне всякие слова подходят. Когда еду, всегда ее пою…

На исходе третьих суток показался и мой завод. Сотни две деревянных домов у подножия сопки, высокой и голой, с крестом на макушке.

— Вот, паря, он и есть завод, — пояснил ездовой. — Серебро тут добывали и людей сюда заводили, арестантов От тех, должно, это слово здесь и пошло. Давно это было, уж запамятовал когда. При Катерине, кажись…