— Витя, мы такую крепость видели, правда? Это шестиугольные башни Великого Города?
— Ты, Костя, непременно будешь знаменитым археологом! Ты угадал!
— А что же дальше?
— А дальше было то, что пустыня Такла-Макан стала пожирать страну и отгородила ее от всего мира широкой полосой бесплодных песков. Тогда завоеватели ушли обратно за горы. Только некоторые из них остались по берегам окраинных рек — Хотан-Дарьи, Керьи-Дарьи… И я думаю, что потомки этих завоевателей через тысячу лет и образовали славное Хотанское государство с городом Бурузаном, о котором вы, Клавдий Петрович, нам рассказывали.
— Я решительно горжусь этим мальчиком, — пробормотал профессор. — Он рассуждает более здраво, чем многие мои коллеги в Европе, которые непременно будут отрицать подлинность всех наших находок.
— Ну вот. Я думал, что аджинцы впоследствии вернулись на прежнее место, но Ашур разочаровал меня. Те аджинцы, которые мастерили трубы и строили водопровод, умерли. А их потомки не сумели восстановить водопроводную систему и только кое-где поддерживали то, что сохранилось. Однако, как ни берегли аджинцы остатки своего водопровода, в конце концов, древняя механика постепенно портилась. То в одном, то в другом месте исчезала вода, а за ней исчезали людские поселения. Мало-помалу от государства Аджи почти ничего не осталось, и о нем позабыл весь мир, словно никогда аджинцев и не было на свете…
— Но, Витя, — прервал рассказчика Костя, — ведь аджинцев твоих никто за уши не держал в пустыне. Они могли сто раз переселиться в другое место!
— То же самое и я говорил Ашуру. Я с ним и со всеми остальными жителями оазиса об этом самом спорил до хрипоты! Они — прекраснейшие люди. У них, кроме одежды, которую они носят, чашек, из которых они едят, и хижин, в которых они спят, нет никакой частной собственности. Они вместе работают, сообща пользуются земледельческими орудиями. (А орудий в Аджи — ох, как мало! Иван Викентьевич, надо бы им хоть какой-нибудь плужок доставить, а то они деревяшками землю ковыряют…). Так вот я говорю: живут они коммуной, но уж очень печально и нищенски живут. Под боком у них дворцы, а они ютятся в землянках и едва кормятся. А с места боятся двинуться, боятся голос подать о себе, чтоб их кто-нибудь не завоевал, не обратил в рабство. От дедов к внукам тысячи лет под ряд переходит наказ: жить в неизвестности и независимости. Только раз в тридцать или сорок лет они выезжают на разведку, узнать, не переменилась ли жизнь, не исчезли ли богатые и бедные, не сравнялись ли люди…
— Должно быть, Мирзаш в молодости и встретил таких разведчиков?
— Должно быть. Я спрашивал аджинцев: «Ну, а вы-то почему другим не покажете, как вы живете — общей жизнью, общим трудом?» Они только глаза раскрыли, головами закачали. Ну, тут я им о СССР рассказал. И понимаете: пока я им о поездах, о больших городах, о радио рассказывал, они не очень удивлялись. Но когда я сказал, что у нас управляют страной трудящиеся… Слышали, как они Чаон-Го и Костю об этом переспрашивали?
— Конечно, слышали.
— Иван Викентьевич, голубчик, не знаю, как устроить, но только я обещал аджинцам, что они все будут жить у нас… что у них будет вода, много воды… — Витя крепко сжал руку Веселова. — Иван Викентьевич, я им обещал, что наша страна даст им воду и не отнимет свободу, что их будет не четыреста двадцать семь человек, а миллионы… Иван Викентьевич, я не знаю, как мы это сделаем, но ведь сделаем?
— Сделаем, мальчик! — Веселов впервые за два года обнял Витю и, смеясь, прибавил: — Ну, а где же твое заграничное кино?
— Чуть не позабыл! — воскликнул Витя. — Свою историю аджинцы не только передавали из уст в уста: кое-что они успели записать. Когда они ушли из Великого Города, то вынули из «гробницы Семи Городов» и унесли с собой фарфоровые плитки, на которых была записана вкратце история государства Аджи. Этих-то плиток не хватает теперь в открытой нами могиле. Они хранятся в последнем оазисе Аджи, и я целый день срисовывал с них иероглифы для вас, Клавдий Петрович!.. А вот и демонстрация картины!
Витя перевернул свою старую географическую карту оборотной стороной вверх.
— Я рисовал краской, которую аджинцы употребляют для ковров, — пояснял Витя, покамест растроганный профессор прижимал к своей груди то Витю, то географическую карту.
Быстроходные сильные верблюды аджинцев легко несли груз, перевьюченный на них с измученных экспедиционных верблюдов. Отъевшийся у аджинцев Рыжий с довольным видом вертел уродливой головой. Чаон-Го мурлыкал песенку: накануне Иван Викентьевич обещал китайцу избавить его от кабалы и уплатить Фыну в присутствии свидетелей оставшийся долг.
Сидя в седле, Клавдий Петрович с восхищением разглядывал изнанку старой географической карты, изредка испуская легкие восклицания и делая свободной рукой величественные жесты: это он читал лекцию молодым ученым, которые под его руководством должны были подарить миру первый перевод «Истории государства аджинского».
Настроение у всех было превосходное; про усталость забыли. Вдобавок, аджинцы вместе со своими верблюдами оставили прикрученные к седлам кожаные мешки с водой, лепешками и сушеными абрикосами.
Но внимательный глаз Веселова заметил какую-то растерянность на лице Вити. Несколько раз Витя словно порывался о чем-то спросить, но не спрашивал.
Ночью, вздрагивая от холода, Витя вылез из-под шерстяного плаща, подаренного ему на прощанье Сохэ.
Веселов не спал. Он лежал закутанный в одеяло и смотрел на звездное небо. Через несколько дней экспедиция доберется до Хотана, а оттуда вместе с первым караваном отправится домой. Веселов обдумывал обратный маршрут через Яркенд — Кашгар и дальше колесной дорогой на Туругарт и Фрунзе. Обдумав этот вопрос, Веселов стал перебирать в уме — день за днем — последние месяцы. «Очень хорошо, что Витька нашелся, — подумал он, — а то весь итог наших, работ испортил бы, неугомонный…»
А «неугомонный» уже присел возле Ивана Викентьевича и теребил одеяло.
— Иван Викентьевич, я к вам, — услышал Веселов шопот.
— Что случилось?
— Ничего не случилось. Только мне погано очень.
— Нездоров?
— Не то. Огорчение у меня.
— То-то я видел, что ты чем-то расстроен. Говори, в чем дело.
— Вот, Иван Викентьевич… Когда я у аджинцев был, видел я — хорошие они. А живут по мазанкам. Землю чуть ли не ногтями копают. Без света сидят. Шерсть ткут — она у них колючая получается. Лепешку спекут — как глина… Стал я им про нашу жизнь рассказывать, про фабрики, электричество, радио… Они и рады — расспрашивают. А я — не то что показать, даже объяснить толком не могу. Пробовал я им станок ткацкий улучшить — не умею. Пробовал инструмент слесарный смастерить — не умею. Они этого не замечают, расспрашивают, а меня даже в пот бросило. Ни черта, ну, вот как есть — ни черта я не знаю! Просили они меня: «Останься у нас. Учить нас будешь». Что ж я, — голос Вити осекся, — зубы им заговаривать буду? Отговорился: сказал, что отец помрет, если я пропаду. Но пришлось обещать им, что вернусь. И вот — честное мое слово — учиться хочу. Вижу, что нужно… А, Иван Викентьевич?
