— Иван Викентьевич, я к вам, — услышал Веселов шопот.
— Что случилось?
— Ничего не случилось. Только мне погано очень.
— Нездоров?
— Не то. Огорчение у меня.
— То-то я видел, что ты чем-то расстроен. Говори, в чем дело.
— Вот, Иван Викентьевич… Когда я у аджинцев был, видел я — хорошие они. А живут по мазанкам. Землю чуть ли не ногтями копают. Без света сидят. Шерсть ткут — она у них колючая получается. Лепешку спекут — как глина… Стал я им про нашу жизнь рассказывать, про фабрики, электричество, радио… Они и рады — расспрашивают. А я — не то что показать, даже объяснить толком не могу. Пробовал я им станок ткацкий улучшить — не умею. Пробовал инструмент слесарный смастерить — не умею. Они этого не замечают, расспрашивают, а меня даже в пот бросило. Ни черта, ну, вот как есть — ни черта я не знаю! Просили они меня: «Останься у нас. Учить нас будешь». Что ж я, — голос Вити осекся, — зубы им заговаривать буду? Отговорился: сказал, что отец помрет, если я пропаду. Но пришлось обещать им, что вернусь. И вот — честное мое слово — учиться хочу. Вижу, что нужно… А, Иван Викентьевич?
— Ну, что же, Витя, дело говоришь. И советоваться со мной нечего, умнее твоих слов ничего не скажу.
— Ну, вот, Иван Викентьевич, а то я как та коза, что бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек: от всех наук по кусочку отщипывал! Теперь засяду: каждую науку до косточек буду грызть!
— Я еще об одном жалею, — добавил он.
— Да?
— Об отце. Он, бедный, верно уже похоронил меня. Из дурацкого упорства я ни разу не написал ему. А мог ведь.
— Глупый мальчик! — рассмеялся Веселов. — Я еще в Мерве просмотрел старые московские газеты и нашел в «Известиях» объявление Павла Ивановича Орешникова. Ну, и, конечно, телеграфировал ему. Получил от него ответ и ваши бумаги, а вы с Костей воображали, что я без документов возьму вас в Китай?
Витя молча пожал руку Веселову и залез под шерстяной плащ Сохэ.
Поезд подошел к полустанку.
Сеял мелкий дождь пополам с мокрым снегом. Черная жирная земля набухла и чавкала под ногами.
Но этот неприветный день казался великолепным двум пассажирам, которые только что сошли с поезда и сияющими глазами осматривали поле, серое небо и деревянную станционную платформу.
Один из пассажиров подошел к дереву около платформы и взволнованным голосом сказал товарищу:
— Витька, гляди, а клен-то все тот же, — и потряс изуродованную непогодой ветку, словно это была дружеская рука.
Всю предыдущую ночь ни Костя, ни Витя не спали. Они слушали, как стучат колеса, и мысленно подгоняли поезд.
Большие перемены на маленьком полустанке!
Новый длинный пакгауз растянулся вдоль запасных путей. Бетонная новая водокачка поднялась к серым зимним облакам. У пакгауза стоял забрызганный грязью новенький полугрузовик. На него наваливали какие-то ящики.
— Батюшки! — обрадовался Костя. — Да кто же это автомобилем обзавелся?
— Ковыли, должно быть, — отозвался Витя.
— Ну, тогда и нас подвезут!
Но на автомобиле алела надпись: «Колхоз Новая жизнь».
— Не здешний! — решили ребята, забрали свои вещи и зашагали…
Теперь товарищи оглядывали платформу, с которой они убежали два года назад.
«Скорей! Скорей!»
…И вот уже вьется дорога среди полей. Снег, смешанный с дождем, слепит глаза, но Витя и Костя шагают и улыбаются, словно над ними сияет ясное солнце.
Поля разворачиваются десятками пестрых лоскутьев: то зеленых, то сизых, то густо-черных. Дождь усиливается, грязные ручьи бегут по степи. Пересекая дорогу, шумит раздувавшаяся Гулевая. Через нее перекинут новый мост. Значит, не придется итти в обход, ни лезть в ледяную воду. Значит, скоро появится — вон за тем пригорком — совхоз.
— Костя! Вот бы нам теперь минут на десять попасть в Хотан или Самарканд: живо высохли бы! — говорит Витя, передергивая мокрыми плечами.
Но Костя не слушает товарища. Он пристально смотрит вперед и нерешительно говорит:
— Кто это?
Витя тоже вглядывается в идущего по полю. Он шагает медленно, уверенно и спокойно.
Витя останавливается, тихо ахает и вдруг, швырнув в сторону чемодан, пускается бежать через черное набухшее поле, скользя и спотыкаясь.
— Батька! Батька!
«Дорогой товарищ Веселов!
Я исполняю обещание: пересылаю вам свои тетрадки, в которых записано наше с Витькой путешествие. Я знаю, — язык у меня корявый. Исправьте, если возможно. Дополните то, что вылетело у меня из головы. Одним словом, делайте с тетрадками все, что хотите.
Я никогда не думал, что из моих записей может получиться книжка, но если вы меня уверяете, что получится, я вам верю (и даже уже горжусь этим).
Я вам, дорогой Иван Викентьевич, очень верю, больше, чем самому себе, и я рад, что весной мы с Витей отправимся в Москву учиться и снова увидим вас.
Вы спрашиваете о здешних новостях? Сейчас расскажу.
Моя выросшая большущая сестренка взяла в оборот Витину добычу, т. е. привезенные им зерна, и теперь возится с ними в лаборатории, как с младенцами. За эти два года Павел Иванович добился улучшенного сорта пшеницы с не меньшей засухоустойчивостью, чем знаменитый наш сорт Альбидум.
И Люба собирается скрестить этот сорт с аджинским зерном, которое тысячелетия провело под жгучим солнцем Такла-Макан. Она уверяет, что получит замечательную пшеницу. Расти без воды это „чудесное зерно“, конечно, не будет, но потребует вдвое меньше влаги, чем другие сорта пшеницы.
Витя только грустно покачивает головой: он думает, что Люба его утешает.
Но я уверен, что его труды не пропали даром. Ведь как-никак он привез более пятисот образцов пшеницы!
Второй претендент на Витины зерна — это председатель колхоза „Новая жизнь“ (колхоз появился на свет в наше отсутствие) — тот самый Клим, о котором я вам рассказывал еще в Самарканде. Мне оттого тогда припомнился Клим, что уж очень у него много сходного с Алтун-Башиком, который так упорно возился с новым сортом хлопка и, наконец, привез в город свой первый урожай!
Ручаюсь, что сейчас, — за тысячи километров отсюда, — Алтун-Башик, как и Клим, организовывает колхоз!
Теперь он готовится в вуз. Люба тоже поедет учиться в Сельскохозяйственную академию.
А я? Я тоже, конечно.
Халим, пока мы занимаемся, ходит тихонько от одного к другому и поглаживает нас своей единственной рукой. Он немножко грустит: не хочется ему опять разлучаться с нами. Он очень похудел за это время и редко рассказывает сказки.
