мразь конченая, как ты посмел приставать к ней? Да ещё и угрожать?! Ты ведь отлично знаешь, недоносок, что она моя! Так какого хрена заришься на то, что не твоё и никогда твоим не было и не будет?
Кирюха, всё ещё остававшийся под Диминым игом, затрясся от бешенства и, размазывая по лицу продолжавшую струиться из разбитого носа кровь, возопил в ответ:
– Да пошёл ты в жопу, скотина! Гнида, пидор, сучара!.. Какая она нахрен твоя? С каких это пор? Ты что, бля, такой крутой мэн, что все тёлки твои? В зеркало на себя посмотри, уродец!
Лёша издевательски захохотал и, слегка приплясывая и хлопая себя ладонями по ляжкам, визгливо заверещал:
– А вот и моя! А вот и моя!.. Со мной ведь гуляла, со мной в город ездила. На моей тачке… А знаешь, чем мы там с ней занимались, на заднем сиденье? Подсказать или сам догадаешься? – И Лёша, показав противнику язык, опять залился тонким, захлёбывающимся, довольно противным смехом.
Кирюха, глядя на юродствовавшего оппонента, презрительно сплюнул и уже чуть более спокойно произнёс:
– Да кто тебе поверит? Чтоб Наташка дала такому выродку, как ты! Такое может быть разве что в твоих потных дрочерских мечтах.
Но Лёша, не переставая кривляться и похохатывать, с дурашливым видом твердил одно и то же:
– А вот и дала! А вот и дала!.. А тебя послала с твоим сраным букетом. Неудачник, нищеброд, пьянь подзаборная! Куда тебе до меня!
– А, ну да, куда мне до тебя! – воскликнул Кирюха, смерив низкорослого, невзрачного Лёшу пренебрежительным взглядом. – Какая величина! Целый аспирант! Охренеть просто. Начальник вонючей ямы, из которой иногда вытаскивают всякую дрянь, которую ты пытаешься выдавать за древности. Позорище! Гнать надо таких археологов взашей!
Лёша, по-видимому задетый последними словами за живое, тут же сделался серьёзен и злобно сверкнул своими маленькими бесцветными глазёнками.
– Ты что плетёшь, олух?! Совсем, видать, разум потерял от пьянки. Следи за тем, что болтаешь. А то как бы пожалеть не пришлось!
Окровавленный Кирюха, видимо довольный тем, что затронул у врага чувствительную струну, глумливо усмехнулся и облил того ещё большим презрением.
– Да нет, не потерял. Даже не надейся. Я посообразительнее многих тут… И прекрасно вижу, как всякая околонаучная серость и бездарность делает себе карьеру, вылизывая толстую начальственную задницу!
Лёша слегка побледнел. С его лица пропали остатки улыбки. Он хмуро, исподлобья взглянул на противника и совсем другим, нежели только что, – приглушённым, вкрадчивым – голосом промолвил:
– А ну-ка повтори, что ты сказал! А то я что-то плохо расслышал. Хотелось бы удостовериться.
Кирюха хмыкнул и, сплюнув в костёр попавшую в рот и горчившую там кровь, с готовностью произнёс:
– Да пожалуйста! Могу и повторить. Я, в отличие от тебя, никого не боюсь, ни перед кем не стелюсь ковриком, никому ничем не обязан и всегда говорю только то, что думаю…
Неизвестно, чего бы ещё в запальчивости не наговорил отчаянный, невоздержанный на язык Кирюха, действительно мало чего в жизни боявшийся и то и дело попадавший из-за своего граничившего с безрассудством бесстрашия во всевозможные истории, если бы Дима, даже невзирая на сильное опьянение понявший, что разговор принимает совсем нежелательный оборот, не прервал его, ещё раз встряхнув Кирюху за шиворот и прикрикнув:
– Всё, заткнитесь оба! Надоели уже. И так башка трещит, а тут ещё вы с вашими дурацкими разборками.
Кирюха передёрнул плечами, стиснул алые от крови губы и, продолжая коситься на неприятеля уничижительным взглядом, лишь кривил рот в презрительной усмешке.
Лёша же, постояв ещё немного по ту сторону костра словно в задумчивости, тряхнул головой, насмешливо поцокал языком и тем же глуховатым, приторным голоском проворковал:
– Ну что ж, Кирюша, спасибо за откровенность. Я услышал тебя! Теперь мне всё ясно… Ты своё слово сказал. Я дам о нём знать кому следует. И ответ, поверь мне, не заставит себя ждать!
И, вновь ехидно сверкнув глазами и сделав прощальный жест рукой, Лёша скрылся в темноте.
После его ухода некоторое время царила тишина. Слышалось только тихое потрескивание горевших поленьев да доносившиеся по временам из соседней палатки отрывистые вздохи, стоны и порой вскрики, – кого-то, вероятно, мучили навеянные винными парами тяжёлые сновидения. Присутствующие, ненадолго оживлённые разыгравшейся на их глазах бурной сценой, после её завершения снова ощутили привычную похмельную скуку и, не без основания полагая, что больше развлечений этим вечером не предвидится, вновь стали понемногу погружаться в дремотное оцепенение.
Дима, проводив Лёшу угрюмым, не слишком приязненным взором, перевёл его на Кирюху и, вглядевшись в его бледное, заляпанное уже подсохшей и запёкшейся кровью лицо, освещённое неверным отблеском костра, покачал головой.
– Ты как, нормально себя чувствуешь?
Кирюха вместо ответа лишь порывисто взмахнул рукой.
– Ты б рожу-то умыл, – посоветовал Дима, садясь на своё прежнее место и продолжая, уже с лёгкой усмешкой, глядеть на потрёпанного в бою, взъерошенного Кирюху. – А то прям вурдалак какой-то! Испугаться можно.
Тот опять сделал небрежный жест и, порыскав кругом глазами, спросил:
– Выпить чё осталось ещё?
Дима широко, обнажив желтоватые, не очень ровные зубы, улыбнулся и обвёл рукой вокруг, указав на валявшиеся по периметру костра недвижимые, уже не подававшие признаков жизни тела, павшие в неравной борьбе с алкоголем.
– Неужели ж ты думаешь, что после них что-то могло остаться?
Кирюха приблизился к товарищу и посмотрел на него в упор.
– Димон, не рассказывай мне сказки. Я ж отлично знаю: у тебя всегда есть заначка. Колись давай!
Дима хитро прищурился и попытался отвести взгляд. Но Кирюха схватил его за плечо и ещё пристальнее вгляделся в его лукавые, бегавшие туда-сюда глазки.
– Димон, я серьёзно. У меня душа горит. Тоска какая-то навалилась… Дай бутылку, твою мать! – не выдержав, выкрикнул он, весь дрожа и лихорадочно блестя глазами.
Дима, очевидно, уверившись, что всё действительно серьёзно, нахмурился, повёл бровью и, поворотившись назад, сунул руку в какое-то только ему известное потайное место. Достав оттуда непочатую пол литровку, повернулся к Кирюхе и потряс её в руке.
– Вот она, заветная! На утро приберёг, на опохмел. Но ради друга так уж и быть – пожертвую! Ты ж тоже всегда последним готов поделиться. Ты, Кирюх, человек. И настоящий кореш! Не то что некоторые…
Дима не стал уточнять, кто именно эти «некоторые», но по сумрачному взгляду, брошенному им в темноту, нетрудно было догадаться, кого он имеет в виду.
Затем он откупорил бутылку и разлил её содержимое в пластиковые стаканчики – себе и напарнику. Выпили залпом, после чего Дима налил ещё. Пошарил глазами вокруг и, заметив
