у нашего славного певца Чмоти, – добавил старпом, – такое впечатление, что накануне он перепил лимонада либо «боржоми»…
– Хорошо, что хоть жив остался, – Холодов рассмеялся.
В связи с выходом корабля в море Михалыч расстарался – он любил, когда «Троя» начинала бороздить тяжелые воды Баренцева моря, обязательно по этому поводу устраивал обед с особым меню. Он умел готовить такие блюда, какие даже не готовили повара в московском ресторане «Савой» самым богатым олигархам.
На первое он подал фирменную уху по-северному – сваренную из нескольких видов рыбы со сливками. Тот, кто хоть раз попробовал «белую уху» Михалыча, обязательно попросит добавки – исключений не бывает, тарелку он не выпустит до тех пор, пока кок не плеснет ему черпачок ДП – дополнительной порции, – вот какая уха получается у Михалыча. Простая уха у него получается тоже вкусная, но фирменная, северная, – на порядок вкуснее.
На второе Михалыч вообще подал блюдо сногосшибательное: печень трески, зажаренную в тонких длинных ломтиках копченого венгерского бекона. Блюдо это имело своего близнеца – в бекон Михалыч заворачивал кусочки свежей, только что вытащенной из моря зубатки. Еду такую также не встретишь ни в одной московской ресторации – умы тамошние до таких тонкостей еще не дошли.
На третье – сладкие яблоки, запеченные в кляре. А напоследок – кофе-гляссе в крупной чашке с пышной шапкой шоколадной крошки. Михалыч умел сработать не только на пять, но и на шесть баллов, хотя известно, что такой оценки в перечне школьно-институтских отметок нет. Но слишком уж хороши были блюда Михалычевой кухни!
За иллюминаторами вновь посмурнело, сырой воздух сгустился, сделался почти черным, как ночью в декабре, далеко в стороне сверкнула беззвучная молния, и повалил снег.
– Лето, называется, – не выдержал Холодов, – полярный день, преобразованный в полярную ночь. Отвратительная погода!
– Для погранцов отвратительной погоды не бывает, – назидательно произнес старпом.
Истина, конечно, известная даже цыплятам в инкубаторе, но ведь пограничник – тоже человек и ему не нравится, когда снег летом падает за шиворот и протекает, извините, до самого кобчика, а ноздри слипаются от холода и дышать приходится задницей.
А раз истина эта ходячая сделала километров не меньше, чем дивизия на плацу, то глаза от нее уже слипаются, как у кролика, выпившего таблетку димедрола – старинного снотворного, и нечего лишний раз повторяться и проповедовать истины, истертые временем.
Может, у старпома мало работы и надо утяжелить ему портфель? Михальчук раздвинул губы в веселой улыбке. Другой бы это сделал, а он не будет – характер у Михальчука не такой.
Он отодвинул рукав рабочей куртки, глянул на циферблат наручных часов и скомандовал:
– Если все пообедали, то – по коням!
На корме, где обычно любили собираться матросы, чтобы перекурить, обменяться словесными шпильками, посмеяться, – никого. Всех загнал в помещение густой июньский снег, он валился густым потоком, в который даже руку нельзя было сунуть – так плотно шел. Михальчук глянул в небо оценивающе и поспешил в рубку, которая по новой терминологии теперь называлась не рубкой, а «главным командным пунктом», но, как говорится, что в лоб, что по лбу и разные словесные нововведения, от которых, будто навозом, здорово попахивало пресловутым революционным угаром девяностых годов, вызывали лишь сожалеющую улыбку. А в ветрах времени можно было услышать недобрые голоса Гайдара и Чубайса.
В рубке, несмотря, что работало освещение, было еще темнее, чем на палубе, потоки снега за стенами создавали непроглядную завесу; если сейчас поступит приказ переместиться в какую-нибудь другую точку, то перемещаться придется вслепую.
Хотя электроника дает возможность смотреть без всяких помех и вперед, и назад, и по бокам, и вниз – видеть, что творится под днищем корабля… И вообще видеть всё. Впрочем, всё могут видеть только все.
В общем, нынешняя техника – это удовольствие, а не техника.
Михальчук кораблем был доволен. И хотя он всего-навсего подменял командира, находящегося в отпуске, после выхода капитана второго ранга Ушакова из отпуска, он должен будет вернуть ему ПСКР в целости и сохранности, в том же виде, в каком и взял, а сам выехать в Питер…
Точнее, выехать в Кронштадт, где на приколе уже стоит новенький сторожевик (что важно – в северном исполнении) и взять командование над тем сторожевиком. Который, между прочим, по размерам в два раза больше, чем «Троя». А уж про мощность и быстроту хода и говорить не приходится… На новом корабле есть даже вертолетная площадка. Значит, будет и вертолет.
А «Троя» уже отходила более тридцати лет. И хотя в ней все время что-то модернизировалось, добавлялось, прикручивалось – появились, скажем так, новые электронные гайки и современные кибернетические болты, – все равно «Троя» считалась кораблем старой постройки.
Да и спущена на воду «Троя» была заводом самым что ни есть мирным – Ярославским и по классу своему первоначальному относилась не к боевым кораблям, а к трудягам-буксирам, к обычным морским силачам, которые привыкли таскать по морям, по волнам разные ржавые баржи, плашкоуты, стягивать с мелей сплоховавшие суда, иногда вообще волочить в отстойники огромные дырявые коробки, кое-как подлатанные, отжившие свое – надо же им где-то скоротать, дотягивая до точки свои последние дни.
На буксир этот, очень неплохо, кстати, сконструированный, поставили новую электронику, смонтировали скорострельную артиллерийскую установку из шести стволов, способную разрезать пополам вражеский корабль, и «Троя» превратилась в грозный сторожевик.
В рубке уже сидел штурман Холодов, мурлыкал под нос какую-то мелодию, какую именно, разобрать было невозможно, штурман по части исполнительского мастерства вряд ли был выше городских голубей – те тоже гуркают и мурлычат также – как получается у него, так и получается. А вообще-то штурманский отсек был самым уютным на корабле.
К стене Холодов прикрепил два неплохо написанных, с широкими мазками, очень спокойных пейзажа, типичных для Липецкой либо Тамбовской областей, штурман был родом из тех мест, поэтому и природу тамошнюю считал лучшей в мире.
– Ну что там метео? – вглядевшись в снежный мрак за стеклами рубки, спросил Михальчук. – Запрашивали?
– Так точно, запрашивали. Никаких изменений. Завтра – то же меню, что и сегодня, ничего нового… Хотя ожидается усиление ветра.
– Совсем сбрендила природа, – качнул головой Михальчук, – человека во враги зачислила…
– Довели, товарищ командир. Человек это и сделал. Очень успешную провел операцию.
Ночью, после ноля часов, когда все заряды уже прошли, а море, кажется, стало успокаиваться – длинные черные волны сделались ниже и короче, – наступила передышка: в небе вновь возникла радуга.
Широкая, сияющая, с подрагивающими яркими полосами, лихо взметывающимися вверх, легко расшвырявшая неряшливые тучи, она вызвала удивление даже у Михалыча, вообще не умевшего удивляться. Сквозь прореху между облачными лохмотьями, схожими с дымом, исходящим от дотлевающего пожарища, вновь выглянуло светлое, чистое, словно бы смазанное сливочным маслом, солнце.
– Чудеса-а, – покинув камбуз, покачал головой Михалыч, на глаз измерил ширину радуги, подтянул
