Глава 6
Когда Вирланд в сопровождении сэра Ховарда Кастельвана и сэра Глена Силендборга отбыл от шатра переговоров к своей свите, я с великим облегчением потер ладони с такой силой, что там едва не вспыхнуло пламя.
— Свершилось!.. Сен-Мари наш. Без войны.
Альбрехт и Норберт долго смотрели ему вслед.
— Их свои же не разорвут? — поинтересовался Норберт. — Они так рассчитывали на свое превосходство в силе.
— Какое превосходство, — ответил Альбрехт, — когда у нас, судя по словам Его Величества, нашего сюзерена, здесь тысяча армий. Им только стоит дунуть разом, все Сен-Мари сметет!
Норберт покачал головой.
— Его Величество… человек особенный. Я бы ни за что не мог бы врать так искренне и вдохновенно, глядя прямо в глаза, не моргая и не краснея. Это дар!.. Конечно, не Божий.
Альбрехт поинтересовался:
— Ваше Величество, вы меня каким-то иезуитом назвали. Это что?
— Иезуит? — переспросил я. — Один молодой рыцарь, которому в бою отрубили ногу, и потому он не мог даже скакать на коне, долго искал, чем заняться, пока не придумал особый рыцарский орден, члены которого не носили ряс и ничем не отличались от всех остальных, кроме того, что тайно следовали своему уставу, в котором были вот эти знаменитые слова: «К вящей славе Господа», «Все средства допустимы, если во имя великой Цели» и «Штиль хуже самой сильной бури». Они и назвались иезуитами.
— Гм, — сказал он, — про штиль особенно нравится.
— Правда? — спросил я. — Тогда вы очень молоды, граф.
— Надеюсь, — ответил он скромно. — А вам больше нравится «Все средства хороши…»?
— Если ведут к великой цели, — сказал я сердито. — Не надо, граф, обрывать, не надо!.. Это вообще-то верно. Все средства или почти все хороши и оправданны.
— Или почти все, — повторил он задумчиво, — пустячок, а все меняет.
— Мир меняют молодые, — заверил я. — Старики уже знают, что все молодые… да и старые тоже — дураки, с ними каши не сваришь, все тлен, потому ничего и не делают, а мы знаем меньше, потому беремся и делаем! А что сделали криво или косо — потом поправим. В смысле — потомки поправят, им тоже что-то да надо делать, раз уж природа на них отдохнет, а на дальних еще и оттянется.
— Ну да, — согласился он, — главное, все сломать и сжечь, чтобы место освободить! А потомкам останется совсем пустяк: выстроить новый мир.
— Не выстроить, — огрызнулся я, — а достроить по мелочи. Выстроить и сами сумеем. Готовьте армию к выступлению!.. Как только Кейдан сойдет на берег, его сразу в седло и — в Геннегау. Мы и так засиделись.
Они переглянулись. Альбрехт пробормотал:
— Два дня — и уже засиделись. Ну и требования у нашего сюзерена…
Кейдан еще с корабля увидел шатер и при нем свое знамя короля Сен-Мари, что заставило его забыть даже о морской качке. На землю не сошел, а почти сбежал, роняя достоинство сюзерена Сен-Мари.
За ним едва поспевали Боэмунд и Алан, а я велел послать к нему посыльного с уведомлением, что немедленно начинаем поход на столицу.
Альбрехт напомнил ревниво:
— Пусть добавит, столица сдается без боя. А то король начнет прятаться в задних рядах, а вам же нужно, чтобы ехал впереди?
— Не совсем впереди, — уточнил я, — но на виду.
Альбрехт сказал с нажимом:
— Ваше Величество, вам нужно сменить одежду. Сейчас вы не в бою, хоть и в бой в таком виде не ходят, это же унизить противника, но при въезде в столицу покоренного королевства… вас должны видеть во всем блеске.
Норберт смолчал, но я видел, что начальник военной разведки согласен. Стальграф и рейнграф промолчали, лица суровые и каменные, в глазах полное безразличие к такому важному вопросу.
— Граф, — прервал я, — конечно же, я весьма долго и напряженно размышлял над такими поистине определяющими вопросами, что надеть и что съесть, чтоб похудеть. Второй пока неразрешим, но когда-то над ним будет ломать голову чуть ли не все человечество, а с первым мне дано озарение свыше…
Альбрехт сказал безнадежным голосом:
— Если озарение, то понятно…
— Рад за вас, — сказал я бодро. — Вы угадали, я для этого случая надену полные рыцарские доспехи! И ничего больше.
Лица стальграфа и рейнграфа чуть ожили, Альбрехт же вскрикнул шокированно:
— Ваше Величество!
— Тихо, — оборвал я. — Кейдан напялит самое пышное и нацепит на себя все драгоценности, какие у него только есть. Что, не так? И будем как два дикаря.
— И проиграете, — сказал молчавший дотоле Норберт и пояснил: — У вас столько носимого золота не наберется.
— Да, — добавил я саркастически, — а я ж проигрывать не люблю.
Альбрехт пробормотал:
— Вообще-то верно, нужно как-то по-другому…
— Стальная корона! — сказал Норберт.
Стальграф и рейнграф вообще оживились, даже заулыбались, глаза заблестели.
Сэр Чарльз сказал почтительно:
— Если позволено мне сказать свое мнение, не сочтите за лесть, но это великолепное решение.
— И все меняет, — добавил сэр Филипп.
Альбрехт, судя по его виду, уже понял, что да, в некоторых случаях лучше не соревноваться, а как бы уступить, так иногда удается выиграть, да не просто выиграть, а с блеском, в чем-то другом.
— Тогда не отрывайтесь от нас, — предупредил он. — А то всадник в доспехах рыцаря, какие бы они ни были, все равно смотрится просто рыцарем.
— Вы правы, граф, — ответил я кротко. — Кто бы подумал.
Он недовольно хрюкнул, покосился на стальграфа и рейнграфа, понимают ли они, что это такой странный юмор у сюзерена, даже острить, как все, не умеет.
Я угадал, все это увидели, да и что там угадывать, когда просто нет других вариантов: Кейдан облачился, как и принято, в самые праздничные одежды, нацепил золотые цепи с массивными регалиями, украшенными золотом и бриллиантами, а герцоги Боэмунд Фонтенийский и Алан де Сен-Валери, тоже одетые пышно и торжественно, поставили коней рядом, готовые в любой момент взять королевского коня под уздцы и пешком торжественно ввести во двор королевского дворца.
Правда, когда показалась высокая розовая гора, в которой угадывается Геннегау, навстречу выехал главный церемониймейстер королевского двора, властно отодвинул герцогов, а наших с Кейданом коней поставил рядом.
Я всматривался в вырастающую столицу с некоторым трепетом. В какой-то мере Геннегау стал почти родным городом, в нем больше веселья и беспечности, чем во всех остальных столицах, вместе взятых, а я все-таки дитя веселья и беззаботности. И хотя могу, как выяснилось, спать у костра и есть поджаренное на углях костра запачканное пеплом мясо, но все же веселый город мне ближе, хотя и понимаю, что еще веселее и беспечнее было в Содоме и Гоморре.
