— Но что же остается? — спросила она с таким отчаянием, что я на минуту позабыл о своем горе.
— Наш дух часть того великого духа, который проникает всю вселенную: звезды, солнце, вот эту траву, камни и неизвестные миры, сливающиеся в белые полосы и пятна на ночном небе.
Я говорил неуверенно, пугаясь, что моя слабая надежда потухнет, как лампада, задуваемая холодным ветром.
— Бесчисленные солнца кружатся, как брызги прибоя; каждая волна идет миллионы миллионов лет и таких волн так же много, как на берегу океана.
— Ну? — спросила она, утомленная моим красноречием, и наклонилась, расправляя ленту на увядшем венке.
— Наш дух сольется с этой вечной душой мира, — продолжал я, — как капля дождя возвращается к океану. В это я верю!
Мне самому казалось, что слова мои звучат жалко, фальшиво и неубедительно. Рядом с этим безграничным горем и безграничной печалью, склоненной над свежей могилой, мое верование стоило не дороже глазета, дыма ладана и венков с фарфоровыми цветами. И от того, что это было так, я почувствовал злобу к себе и к этой маленькой женщине, мысли и чувства которой не отходили от трупа, разлагавшегося в мокрой земле.
— Но где же будет он? — спросила она, как капризный ребенок, не обращая внимания на мои утешения.
— Мне не надо океана, мирового духа, не надо этого прибоя, продолжающегося, как вы говорите, миллионы лет, я хочу видеть и слышать его таким, как он был! Понимаете, его?
Она жадно смотрела мне в лицо широко раскрытыми глазами. Вернее, она смотрела через меня, куда-то вдаль, точно ждала чьего-то призыва.
— Может быть, они нас слышат?
— Я не знаю, ничего не знаю! Вот здесь лежит тело человека, который был моим другом с первых дней детства. Замученный лишениями и страданиями, сошедший в могилу в тот момент, когда я получил возможность поднять его. Я уже держал его за руку, он оборвался и ушел. Ушел навсегда!
Теперь я не стыдился своих слез и говорил, не обращая внимания на то, что голос мой прерывали рыдания. Но она едва замечала меня. Для нее я значил так же мало, как уродливая береза, далекая ограда кладбища, за которой на полигоне бухали пушки, косые тени, стоявшей под окнами, белой церкви с окнами в узорчатых, железных решетках.
— Вы верите в переселение душ? — глухо спросила она.
— Может быть, хотя меня пугает это учение почти так же, как смерть без надежды на воскресение. По этому учению, душа человека может переселиться в тело животного… Нет, могила лучше!
— Могила, — повторила она тихо и внятно, как будто заучивая новое дли нее слово.
Мы оба подняли глаза и стали следить за вороном, который каркал на вершине березы. У меня, как и у нее, мелькнула безумная мысль.
Представляли вы себе когда-нибудь медленное разложение тела, недавно еще крепкого и здорового, тела, которое вы любили? И что, если последние проблески сознания, отсветы мысли и чувства, все еще остаются в трупе, как таится жизнь в дереве, поваленном бурей?
Холод могилы и свет сознания!
Я много раз ночью переживал мгновения этого ужаса, силясь представить себе в могиле брата, как мы это делаем при жизни любимых людей, ставя себя на их место.
Нет, лучше ворон или что-нибудь живое под лучами солнца!
Поднялся синий туман, выполз из могил и тяжело заволакивал кладбище, гнилые кресты, скользкие, заплесневевшие доски, траву, ржавое железо склепов, камни над черными ямами. Ворон снялся с дерева и разом исчез в широко распахнутой расцвеченной зарею дали.
Сторож, стуча тупой лопатой, шел по мосткам и, завидя нас, остановился.
— Пора! — сказал он, — запираем.
И, минуту подумав, добавил сердито:
— Ничего сегодня не будет!
Пробираясь по тропинке между могилами, мы слышали, как он бормотал:
— И чего тут сидят, сидят! Покойник слышит разговоры, ему еще хуже. Дайте лежать тихо, земля их и съест помаленьку. Из могилы не уйдешь!
Мы дошли до церкви и, когда звякнуло железное кольцо на калитке, женщина вдруг остановилась. Волосы ее выбились из-под шляпки, бледное лицо стало еще бледнее в свете фонаря, освещавшего за оградой пустынную улицу.
— Постойте! я забыла… — сказала она.
— Пойдемте!
— Нет! еще вот это. — Я увидел в ее руке половину большой груши.
— Неделю тому назад, только неделю! — Она припала к гранитному памятнику и заплакала.
Я видел ее вздрагивающие плечи, белую шею, завиток мягких волос над черным воротничком.
— Он принес эту грушу и хотел съесть половину… Вот это его. — Она вытерла слезы зажатым в комок платком и, как ребенок, упрямо сказала:
— Я пойду, оставлю там на могиле!
— Постойте. Нельзя же так…
Я искал слов, которые терялись в этом холодном мраке, где исчезала всякая человеческая логика. Но она уже не слушала и мелкой быстрой походкой, совершенно не походившей на ее тяжелые утомленные движения, когда мы шли с кладбища, исчезла среди крестов.
Вся ее мысль, то, что называют бессмертным духом, было около могилы и не могло от нее оторваться. Невидимые нити женского духа обвили труп, как тончайшие корни дерева оплетают комки земли.
— Но и пусть! — сказал я со злобой к Тому, Кто молчал, когда мы ждали чуда, и так распахнул железную калитку, что она дребезжа и звеня ударилась о каменную стену.
— Пусть! Я ничего не жду и мне ничего не надо!
II
Прошла осень. На кладбище я не ездил, потому что притворялся занятым важными делами, а по вечерам сидел в ресторанах, выбирая такие углы зала, где было больше света и движения.
У себя в квартире ночью я зажигал все лампы и большую люстру, свет которой отражался в зеркале против кровати. Я работал, как актер среди размалеванных декораций, но мучительно сознавал, что где-то рядом безграничная, холодная пустыня, невидимая бездна, куда я свалюсь и буду лежать в сизокрылой тени берез, под грудой свеженарытой рыжей земли. Может быть, в этом новом сюртуке, наглухо застегнутом на все пуговицы. Рука, моя рука! которая держит сейчас хрустальный стакан, будет гнить медленно и долго, долго и медленно! Иногда я осторожно смотрел на лица, окружающих меня мужчин и женщин, притворявшихся, как и я, бессмертными, чтобы угадать, какие лица будут у них тогда.
Смерть — великий художник! Еще за несколько часов до конца она, неслышная и невидимая, садится на постель и принимается за работу. Спокойно и не торопясь, кладет она тени около глаз, на висках; заботливо разглаживает морщины на лбу, заостряет подбородок и заставляет улыбнуться особенной, своей улыбкой, которая то едва заметна в углах рта и линиях около носа, то поднимает губы так, что мертвое лицо смеется печально и важно или злобно и горестно. Глаза чаще всего остаются полуоткрытыми. Из-под опущенных ресниц мертвый может видеть свои скрещенные на груди руки и дорогие лица, наклоняющиеся к этим рукам для последнего, долгого, мучительного поцелуя.
