Ганс всегда испытывал волнение, когда женщины раздевались. Восхитительно смотреть, как женщины берутся за подол платья, чтобы через секунду стянуть его через голову, или привычным жестом распускают «молнию» на юбке, и она валится к их ногам.
Петерс сделал легкое движение и вскочил на ноги. На его молодом теле не было даже складочки жира.
В ванной висело большое зеркало, и он подошел к нему. Из зеркала глянули черные маслянистые глаза. Жестковатые темные волосы слегка блестели — он постоянно пользовался бриолином. Сейчас он сбреет колючую щетину с подбородка и щек, освежится одеколоном, облачится в белый костюм…
Рита ждала его на бульваре Ронсар. На ней были серая плиссированная юбка и красная блузка с жабо. Легкой походкой, с улыбкой пошла она навстречу Гансу. Нет, ему определенно нравилась эта высокая стройная итальяночка.
Она довольно сносно говорила по-немецки. Небольшой акцент, не всегда правильно произносимые слова очень мило звучали в ее устах и придавали сказанному особую пикантность.
Еще в одну из первых встреч Рита сказала Гансу, что они уехали из Италии, потому что отцу не нравились порядки, заведенные Муссолини. Когда Петерс спросил, что связывает ее с этой уже не очень молодой женщиной, кажется Еленой, Рита ответила, что Лена помогает ей изучать французский язык. И вообще Лена — хорошая женщина, и она привязалась к ней.
Петерс об этом спросил, конечно, ее в первую их встречу. Первая их встреча состоялась ранней весной, два месяца тому назад.
Получив приказ Раттенхубера познакомиться с итальянкой, Петерс сделал так, чтобы она попала в его кресло.
— Вы, кажется, из-за меня пропустили очередную? — спросила Рита по-французски. Французскому Петерс уже немного подучился. Во всяком случае, все, что касалось его профессии, понимал.
— Уи, мадемуазель.
— Почему вы это сделали? — спросила Рита, подняв на него свои бархатные глаза.
— Такую головку должен делать только мастер, к такой головке должны прикасаться только руки мастера. — Петерс с трудом подбирал слова. — А не говорит ли мадемуазель по-немецки? — спросил он.
— В университете я изучала немецкий, потом с отцом мы жили в Берне, так что могу объясняться и по-немецки.
— Дас ист шён! — с неподдельной радостью воскликнул Петерс.
— Вы немец? — с любопытством спросила Рита.
— А как вы догадались? — в свою очередь спросил Ганс.
— У вас совсем другой выговор, другой акцент, совсем не похожий на бёрнердойч.
— Да, я немец. Стопроцентный немец и совсем недавно оттуда. — Петерс кивнул головой в ту сторону, где должна была, по его мнению, находиться Германия.
Он ждал следующего вопроса, но Рита его не задавала.
Тогда Петерс поинтересовался:
— А вы не бывали в Германии?
— Нет.
— Это ваше счастье!
— Почему?
— Потому что эта страна превратилась в огромную тюрьму.
И эти слова у Риты не пробудили любопытства.
Петерс решил не спешить. Пустил в ход набор своих обычных комплиментов, но они, по всему видно, скользнули мимо Ритиного сердца. Петерс сказал, что она очень мило произносит слово «шё-ён»[20] и теперь это слово всегда будет ассоциироваться с ней, с Ритой.
У итальяночки были шелковистые длинные волосы, они просто текли у него между пальцами. Ганс не преминул сказать ей и об этом.
— Не могли бы вы сегодня поужинать со мной? Я знаю один замечательный ресторанчик!
— Сегодня — нет.
— А завтра?
— Вам этого хочется?
— Очень.
— Хорошо, — согласилась Рита.
Ресторанчик действительно оказался симпатичным. Вместо электрических лампочек в бронзовых старинных подсвечниках горели свечи. Настоящие свечи, а не их имитация, которую можно было встретить даже в кирхах. Ресторанчик славился итальянской кухней, а Рита соскучилась по национальным блюдам. Дома она готовила редко.
На деревянный помост вышло несколько музыкантов. Полилась мягкая, мелодичная музыка. Одна пара пошла танцевать. Ганс с Ритой тоже танцевали танго.
Вдруг на помост выскользнула танцовщица в черном трико с блестками. Откуда-то сбоку ударил яркий луч — зажегся прожектор.
Ганс резким движением закрыл глаза.
— Что с вами?
Петерс ответил не сразу.
— Извините, не сдержался. Они тоже всегда зажигали прожектора.
Рита ждала, что он пояснит свою мысль, но Петерс молчал. Тогда она спросила:
— Кто — они?
— Охранники. В концлагере…
— Вы были в концлагере?
Петерс молча кивнул. Она не решалась расспрашивать дальше. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этом. Но через некоторое время он сам заговорил.
— У них там было много забав. Зимой они любили выгонять заключенных на аппельплац. Не всех. Несколько человек из барака. Заставляли раздеться догола. Направляли на них с вышек прожектора и поливали водой из брандспойтов… Заключенные, конечно, пытались убежать, уклониться от струй ледяной воды, но эсэсовцы их снова ловили лучами прожекторов и снова поливали… И еще у них была такая «игра». Провинившегося заставляли танцевать в лучах прожекторов. Танцевать и не закрывать глаз, не опускать головы! И в какую бы сторону вы ни поворачивались, вам в глаза бил острый, как бритва, свет.
Все это было правдой. Петерс через все это прошел. Поэтому в его словах звучало неподдельное волнение. У Риты на глазах невольно выступили слезы. Ганс заметил это и как бы спохватился:
— Зачем я рассказываю вам об этом?
— Нет, нет, рассказывайте, простите меня. — Рита уголком платочка смахнула слезинку со щеки.
— Нет, мы не будем больше говорить об этом, — твердо сказал Петерс.
Как хотелось Рите сказать Гансу, что она не только ненавидит фашизм, но и борется с ним! Но разговоры на эту тему с кем бы то ни было ей были строжайше запрещены Альбертом.
Ресторанчик они покинули после полуночи. Ганс проводил ее. На прощание Рита позволила поцеловать себя.
Дома, приняв ванну и очутившись в теплой постели, Рита, переполненная впечатлениями, долго не могла уснуть.
Говорить ли Альберту о своем новом знакомом? Если она скажет, то как бы поставит под сомнение его рассказ о концлагере, о побеге…
Ганс по дороге успел ей рассказать и об этом.
Нет, она не станет пока ничего говорить Альберту. Она поговорит с Леной. Знает ли она бывшего депутата рейхстага от Германской коммунистической партии Франца Зигеля?
Рита спросила в тот вечер Ганса, не собирается ли он продолжать бороться с фашистами.
— Нет, — ответил Ганс. — Я не хотел бы снова попасть к ним в лапы! Вам, наверное, трудно меня понять.
