Елена Крюкова - Золото

Светлана набрала в грудь воздуху. Она не знала, что будет петь, но песня сразу вырвалась из нее – и полетела вдаль, над притихшим ночным лагерем, над ярко горящим в степной ночи костром.

Светлана пела, и голос несся вдаль вольно и горестно, и горечь песни вдруг обращалась в неистовую сладость: нет, не так, все выдумка, она меня простила, она меня истинно любит, а просто это я пою грустную песню в разлуке с ней, пою, плачу и умираю от любви… Она пела и слышала – Роман подошел сзади к костру.

И она пела для него, и он смотрел на нее сквозь огонь; и лицо ее, румяное от огня, смуглое, родное, он хотел взять в руки и исцеловать все, каждую родинку, каждую раннюю морщинку, каждую ямочку на щеке, все брови и ресницы, выгоревшие на солнце, золотые, нежные.

И Моника подперла щеку рукой, как русская баба, и тихо слушала. Ах, зачем она делает всегда то, что приказывает ей Армандо. Зачем она всю жизнь его так любит. Да, он вытащил ее со дна жизни там, у Понто Риальто, где она подрабатывала путаной – она, тогла уже не англичанка, а американка, рванувшая обратно в Европу пытать счастья в жаркой Италии, омытой морем, просвеченной солнцем. И она всю жизнь благодарна ему. Она всю жизнь отрабатывает ему свое счастье. Счастье?.. А какое оно – счастье?.. Вот люди рядом с ней счастливы. А она стала сейчас шпионкой, как ее мать, Цинтия. Дети наследуют родителей. Вот и старый век прошел, и новый течет. Время течет сквозь пальцы, как мелкий желтый песок. Золотой песок.

Он пришел в палатку. Они разворошили догоревший костер веткой. Пожелали друг другу спокойной ночи, разошлись. Роман зажег в палатке карманный фонарик, положил его на брезентовый пол. Не слишком ли много впечатлений, мистер доктор исторических наук, за последние полмесяца. Каково хоронить людей. Своих людей, из своей экспедиции. А может, он уже стар, и пора завязывать с этим делом?.. Тридцать одна экспедиция за плечами… Пора на покой?..

В нем взорвалось, взбунтовалось. Он закусил губу. Судорожно нашарил в кармане рюкзака записную книжку. Выхватил ручку. Его осенило мгновенно. Он напишет сногсшибательную статью. Подобную взрыву бомбы. Об уникальных находках в Измире и о криминале в археологии. Он бросит эту гранату под твой непрошибаемый танк, фарфоровый красавчик.

Он стал писать, быстро, зло, широким, размашистым почерком. В нем все горело, клокотало. Умирать?! Оставить поиски древних цивилизаций, неведомых сокровищ?! Никогда! Пусть статью обнародуют, а за ним будут охотиться! Он повсюду будет ходить с оружьем. Он или отстреляется, или погибнет от их рук, но он скажет миру правду.

Когда он, как в лихорадке, дописывал последние строчки, запечатлевая бешено бьющуюся мысль, брезент откинулся, и ночной воздух ворвался в палатку. На пороге стояла Светлана. Она быстро скользнула внутрь, и Роман поймал ее, дрожащую, в руки сразу, как большую птицу, как золотую рыбу, играющую в море своим радостным, сверкающим телом.

Они даже не смогли расцепить объятья. Упали, сплетясь, на спальник, расстеленный на полу палатки. Фонарик загас. Они сбрасывали друг с друга тряпки, как сухие листья. Когда они остались наконец голые и вонзились, вошли телами друг в друга, засмеявшись от радости, им показалось – они только что родились на свет.

Задорожный отправил факсом из Керчи статью, написанную им, в «Новую газету», культурному обозревателю Олегу Рыбникову, своему давнему другу.

Поехав катером в Керчь, он захватил с собой в рюкзаке меч. Он не рискнул оставить его в лагере.

Он никого не подозревал – он знал, что так будет лучше.

Спокойней для всех.

Гурий мрачнел день ото дня. Ежик слонялся, как неприкаянный, после работ в раскопе. Славка Сатырос бодрилась, даже улыбалась, шутила и беззлобно материлась, мешая поварешкой кашу, а на ее лице была написана такая невытравимая тоска, что хотелось крепко ее обнять и заплакать вместе с ней. Серега Ковалев рыл землю как проклятый. Он превратился в живой таран, в живой бур. Он говорил угрюмо: я терминатор. Лопата плясала в его руках. Он будто поставил себе целью отрыть в раскопе еще три таких меча и четыре золотых маски, по меньшей мере, а также царский трон, золотую гробницу, царскую корону и золотую сбрую царского коня. Почему эта нагая девушка, смеясь, сидит верхом на льве?.. Что, у них в царстве коней не было, что ли?.. Леон стриг бороду ножницами, сидя перед отломанным от старой машины узким зеркалом, пошевеливая босыми пальцами. Жара не спадала. Дождя все не было. Выжженная земля просила пощады. Абрикосы от жары превращались в садах, на ветках прямо в урюк. Сливы, поспевая, со стуком падали на землю. Мощная, как баобаб, шелковица, стоявшая у самого пыльного шоссе, бесхозная, как кошка, что гуляет сама по себе, сбрасывала наземь красные и черные гусеницы приторно-сладких ягод, как красавица сбрасывает серьги. В сизом колышащемся, огненном степном мареве сгущалось грозное, чему не было имени.

Жаркий полдневный ужас рождал виденья, вереницу туманных и пугающих призраков, ходивших стаями над морем, вившихся дымом над обрывом за палатками. Женщины просыпались ночью с криками: «Спасите!.. Убивают!..» Моника высовывала белокосую голову из палатки, нюхала воздух. Фотографии золотой маски, сделанные беднягой Страховым, были у нее в чемодане. Никто и не подумал о том, что она могла залезть, как скорпионша, в кейс начальника. Фотографии найденного меча тоже были у нее. Она на сей раз не утаскивала ничьей пленки, ничьих отпечатков. Она просто сфотографировала меч сама. Не тайно. Не украдкой. Открыто. Свободно. С милой улыбкой. Вытащив свою черную «мыльницу» «Konica» из сумочки. Объяснив свою просьбу тем, что ее дорогому мужу, профессору Бельцони, весьма интересно будет узнать, какой успех ждал великого Задорожного здесь, где встречаются Крым и Кавказ. Ведь вы не будете делать тайну из этой находки, господин Задорожный?.. Ведь вы передадите меч Пушкинскому музею, не правда ли?.. Ведь ваша экспедиция – не частная лавочка, так я понимаю?.. И Бельцони будет польщен тем, что вы ему, как, хм, достаточно крупному специалисту в археологии, бросаете такую золотую карту на стол… это же ваш выигрыш, профессор!.. Пока Задорожный открывал рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, Моника уже беззастенчиво нажимала на кнопку. Раз, два – долго ли умеючи. Улыбка обнажила дырку между зубами, сбоку рта. Что ж ты, американка, так закрутилась, что хваленые белые до синевы голливудские зубы себе в Нью-Йорке не вставила.